El creador en su laberinto - Андрей Миллер

— Прошу вас, продолжайте.

— Пускай Хулио продолжает. — Чичо поднялся из-за стола, разминая спину. — Я тут всё-таки работаю. Отойду на минутку.

1822 год: рассказ Хулио Браво

О том, что рассказал Чичо, я и сам когда-то узнал только с его слов. Как уже отметил ранее — всё это время я оставался возле Бриджит и наблюдал тот своеобразный треугольник, который сложился посреди зала. Воздержусь от суждений, чего Бешеный Бык Гальярдо желал от ирландки: возможно, он только пытался поддеть гаитянца, проверить того на прочность.

Ведь нетрудно было догадаться любому опытному в бурной жизни Нового Орлеана человеку: за уверенностью Сабадо стояла далеко не глупость. Охотно предположу, что Гальярдо лишь пытался разобраться — что же тогда?

Что касается Пита Джонсона, то его интерес в ситуации виделся мне очевидным. Джонсона нисколько не волновали ни гаитянец, ни его жена сами по себе: пусть бы с ними сделали что угодно, сбросив после тела в море. Но Пит считал себя главным. Он искренне верил в слова о гаранте законов и обычаев Нового Орлеана — и полагал, что обличён правом трактовать их по собственному усмотрению.

А потому решил поставить Гальярдо на место. Конечно, Бешеный Бык никогда не получил бы такого звучного прозвища, спеши он в стойло по первому окрику белого американца.

— Ты называешь себя другом Сэма Голдмана… — начал он, зло оскалившись. — Но мистер Голдман уважает и меня. Перед тобой не грязный моряк, Пит: не надо рассказывать о законах и обычаях. Я делаю что хочу — и не тебе указывать.

Толпа начала разделяться на три части. Одни отступали куда подальше, в тёмные углы — а то и вовсе потянулись к выходу или на второй этаж. Ситуация накалялась, и не каждый из гостей «Дома восходящего солнца» желал оказаться в самом пекле.

Другие собирались за спинами двух больших людей Нового Орлеана. Выбирать сторону им было несложно, потому что флаг здесь не требовался: всё решилось ещё при рождении. Белые американцы, конечно же, были за Пита Джонсона — а те, кто говорил по-испански, за Гальярдо.

Тут показался и Билл Моррис. Как верно сказал Чичо, Билл работал на Сэма Голдмана. Это был не простой вышибала «Дома восходящего солнца»: он решал для нашего иудейского хозяина серьёзные вопросы. И уж его-то порядок в заведении волновал напрямую.

— Я полагаю, джентльмены, что портить такой вечер ссорой негоже. Вы оба — друзья мистера Голдмана, а я — его человек. Не гарант законов и обычаев Нового Орлеана, зато в этом заведении к моим словам прислушиваются, и вы оба знаете порядок. И я думаю, что…

— Говори, Билл, что думаешь: не стесняйся! — перебил его Пит Джонсон, будто бы сам позволил высказаться.

— …я думаю, что черномазому мистеру гаитянцу следует отсюда уйти. И прихватить свою жену. А после я поставлю выпивку участникам спора, и на этом всё закончится. Если же кто-то пожелает выяснять отношения, то пусть делает это за дверьми «Дома восходящего солнца»!

Несомненно, это были самые разумные слова, которые только и можно было произнести в сложившейся ситуации. Здесь должен я признать, что сам испытывал жгучее желание скрыться, не рискуя подставиться под клинок или пулю. Но где же истинному музыканту черпать вдохновение и темы для своих песен, как не в таком месте? Не в такой момент?

Первым на речь Билла отозвался чернокожий, всё так же сидевший за стойкой. Он взмахнул рукой, в которой держал тлеющую сигару, и выкрикнул:

— Нет! Не уйду, и мою женщину вы не прогоните: она желает танцевать! Я же хочу крепко выпить, и никому не позволю мне указывать, какой тост произносить при этом. Мне здесь выказывают неуважение, и имейте в виду: терпение уже заканчивается!

Бешеный Бык Гальярдо всегда легко выходил из себя. А сейчас его выдержку испытывали сразу трое: и дерзкая ирландка, и вознамерившийся потягаться авторитетом Пит Джонсон, и пытающийся распорядиться от имени хозяина заведения Билл. Глаза мексиканца налились кровью. В этот момент мне стало совершенно ясно, что миром дело не разрешится — а повинен в этом окажется именно Гальярдо.

— Идите-ка вы все в задницу! И ты, Пит Джонсон — я уважаю тебя, но охотно пошлю в самую тёмную дыру, если взялся учить жизни. И ты, Билл Моррис — тебя-то Бешеный Бык ценит не больше, чем кучу дерьма перед входом в ваше драгоценное заведение! И особенно ты, черножопый maricon!

Гальярдо обернулся в сторону гаитянца. Тот слез со стула, невозмутимо водрузив обратно на голову высокий цилиндр, поправил на себе дорогой костюм. У него и палец не дрогнул: негр стоял, вытянувшись во весь свой солидный рост, гордо задрав подбородок. Вокруг него образовалась пустота — люди отступили.

— Так значит, Рамон Гальярдо, ты послал меня в задницу?

— Именно туда, chungo: в ту самую грязную жопу гаитянской puta, из которой ты вылез. Ты, сука, даже не понял, с кем имеешь дело — я это простил приезжему, но поначалу. Спрячься под стойку Чичо и не смей больше вякнуть ни слова: иначе, клянусь матерью Господа, я сию секунду пошлю тебя не задницу, а в Ад!

Все притихли пуще прежнего. В нижнем зале «Дома восходящего солнца» сделалось так беззвучно, что скрип половиц под изысканными ботинками чёрного гостя больно резал ухо. Он размеренно сделал несколько шагов вперёд, широко разведя руки — явно приглашая мексиканца подойти.

— Имя твоего бога на меня не производит впечатления. Что же до этой глупой угрозы — подойди и попробуй отправить меня в Ад. В каком-то смысле я как раз оттуда… и тебе, бандиту, стоило бы проявить уважение. Я простил дерзость глупым людям, но… как и ты — поначалу.

А едва стих его голос, как свои слова произнесла Бриджит — всё это время в гордой позе стоявшая посреди всей сцены. Она резко сдула выбившуюся из причёски прядь, упавшую на лицо, и своим волнительно хрипловатым голосом заговорила с прежней наглостью:

— Ты, тупой мексиканский cojudo, сам не понял, с кем имеешь дело. Спроси-ка имя моего мужа — настоящее имя, а не то, которым он скромно представился. Пока ещё не поздно, спроси!

Бешеный Бык ничего не стал спрашивать. Хоть это был знатный