Жизнь прекрасна, братец мой - Назым Хикмет

— Наш дом был рядом с казармами. Так что я могу изобразить все сигналы. Горн в столовую. Горн в атаку.

— Слушай, знаешь, о чем я подумал? Если ты когда-нибудь окажешься в Москве, разыщи Аннушку, Измаил.

— Сам поедешь туда раньше меня, сам и разыщешь.

Я подумал: «Я поеду в другое место с двадцаткой снотворных таблеток». И вдруг мне так стало жаль себя, так нестерпимо жаль…

— Когда я поеду в Москву через пять или через десять лет, Аннушка уже обзаведется семейством, — вздохнул Ахмед. — Будет инженером на каком-нибудь заводе. А может, и главным инженером. Я пытаюсь представить, как она будет выглядеть через десять лет. Она будет похожа на свою тетю. Волосы с проседью, полная, любительница клубничного варенья. Ноги еще немного потолстеют. Я напишу тебе адрес их дачи. Спрячь где-нибудь.

— Хорошо, хорошо. Вечерний горн уже давно протрубили.

Они легли. Шум водокачки — шух-шух да шух- шух.

ДЕСЯТАЯ ЧЕРТОЧКА НА ДАЧЕ У АННУШКИ

Мы сидим на застекленной веранде и завтракаем, я и Мария Андреевна. Клубничное варенье, принесенное Петей молоко, ржаной хлеб. Аннушка еще не вышла из нашей комнаты.

Мария Андреевна внезапно задала мне неожиданный вопрос, к тому же задала его, понизив голос, будто боясь, чтобы не услышала Аннушка:

— Вы с Аннушкой собираетесь пожениться? Ну, то есть вы в ЗАГСе распишетесь?

Что я мог ответить?

— Конечно, — сказал я.

— Хорошо, хорошо… Она ведь поедет с вами в Турцию… Ведь вам когда-нибудь же придется вернуться на родину.

— Конечно…

— Если вместе уехать не сможете, она приедет за вами следом… Все-таки для этого лучше быть мужем и женой по закону. Ведь ЗАГС — законное советское учреждение, верно?

— Конечно.

Вошла Аннушка. Села. Мария Андреевна сменила тему разговора.

— Пойду-ка я на рынок, продам клубнику и куплю манку, если найду.

У Марии Андреевны есть клубничная поляна. Участок примерно в двадцать квадратных метров. В этом году уродилось очень много клубники.

По противоположной стороне улицы мимо дома проходят нэпманские семейства. В Москве мы с Аннушкой, бродя по улицам, то и дело считаем, сколько новых нэпманских магазинов открылось, сколько закрылось. На месте закрывшихся нэпманских магазинов чаще всего открываются государственные книжные.

Мария Андреевна сказала:

— Пойду собирать клубнику.

Аннушка, сверкая белыми зубами, кусает ржаной хлеб с клубничным вареньем. Просто чтобы что-нибудь сказать, я спросил:

— А ты умеешь стрелять?

— Умею.

Я удивился.

— А я не умею.

— Ну и что.

— И ты меня за это не презираешь?

— Нет!

— А где и как ты научилась стрелять? Когда?

— После того как у меня на глазах убили отца, я должна была научиться стрелять. Потом, когда мать умерла от тифа в Сибири, — пошла в партизаны.

— Ты мне об этом не рассказывала.

— Не о чем рассказывать. Шесть-семь месяцев партизанила.

— Как? Расскажи, дорогая…

— В следующий раз… А сейчас — шагом марш на озеро, мыться!

Я встал. На глаза мне попалась газета «Правда». Я взял. Вчерашняя. 12 июня 1924 года. Ю-Пей-Фу в Китае убивает китайских рабочих лидеров. Казнили председателя профсоюза железнодорожников.

— О чем пишут?

— Террор в Китае.

Аннушка выхватила газету у меня из рук.

— Где заметка?

— Вот.

Прочла. Ничего не сказала. Положила газету на стол.

— Пойдем.

Мы пошли на озеро. Комары кусаются ужасно. Я иду и на ходу то и дело бью себя то по затылку, то по груди. Аннушка о чем-то задумалась.

— Тебя не кусают?

— Я, наверное, не такая вкусная, как ты.

Я все время думаю о словах Марии Андреевны. Взять с собой Аннушку в Турцию невозможно.

Мы шагаем бок о бок. Втроем шагаем: я, Аннушка и разлука.

«Слушай тот ней, как он поет — о скорби разлуки речь он ведет».

— Что ты там бормочешь, Ахмед?

— Есть один великий поэт, мистик. Мевляна.[54] Вспомнил один его бейт.

Я перевел двустишие Аннушке. Объяснил и его мистический смысл. Ней изготавливают из камыша. Когда в него дуют, он жалобно поет о разлуке. Человек — частица Вселенной, то есть частица Аллаха, оторванная от него, потерявшая его, вот человек и жалуется на эту разлуку.

— Прочти по-турецки.

— Оно было написано на персидском, на турецкий лишь перевели. Я тебе прочту и на том и на другом.

Я прочел.

— Оба звучат очень красиво. Когда вы с Керимушкой говорите по-турецки, я слушаю, и мне очень нравится турецкий язык, его гармония.

— Почему его ты называешь Керимушкой, а меня ни разу Ахмедушкой не назвала?

— Действительно, странно. Почему? Иногда я про себя называю тебя Ахмедушкой, но вслух так сказать не могу. Кто знает почему?

Мы искупались. Легли на берегу, бок о бок. Наши плечи касаются друг друга. Аннушкина рука — в моей руке.

— Ты скучаешь по своей родине, по Стамбулу?

Она спросила об этом так, будто обращалась не ко мне. Убрала свою руку.

— Почему ты убрала руку?

— Не знаю… Наверное, для того, чтобы тебе было легче отвечать.

Не поворачивая головы, я вновь взял Аннушкину руку в свою. Она опять спросила будто не меня:

— Почему ты не отвечаешь?

— Что тут ответить? Иногда я целыми днями не вспоминаю о своей родине, но потом, внезапно, я чувствую ее запах. И живу в этом запахе целые дни, недели напролет, с тоской, с болью, такой, что иногда слезы наворачиваются на глаза.

— Понимаю.

— Не убирай руку.

— Что это за любовь для тебя, что за запах?

— Это не запах моря, не запах сосен, не запах земли… Запах родины — это привязанность к людям… Когда я говорю о людях, я подразумеваю…

— Не буржуев, конечно, — перебивает Аннушка.

Наши плечи касаются друг друга.

— Если бы это было в твоих силах, ты бы вернулся в Стамбул, ну, скажем, завтра, через неделю, через месяц? — спрашивает она.

— Почему именно в Стамбул?

— А куда же еще?

— Да, конечно, прежде всего в Стамбул.

— Ты хотел бы вернуться? Прямо теперь, сегодня, сейчас? Хотел бы оказаться там в эту же секунду? Почему ты бросил мою руку? Бросай… Не прикасайся к моей руке. Хотел бы? Ахмедушка… Ахмедушка… Понимаю… Ты прав… Пойдем отсюда, мне что-то холодно стало.

Мы молча оделись. Сейчас? Прямо сейчас в Стамбул? И да и нет…

По дороге я сказал Аннушке:

— Давай зайдем к Багрицкому.

Эдуард Багрицкий — один из самых любимых моих русских поэтов. Он замечательный человек. Настоящий человек — как настоящее вино, не разбавленное водой.

Поэт встретил нас у калитки. Улыбается. Кажется, у него почти нет зубов.

— Добро пожаловать, Осман-паша.

Он почему-то всегда меня так называет, видимо, в честь коменданта Плевны, Гази Осман-паши.

— Аннушка, какая ты сегодня красивая. Как пшеничное поле, залитое солнцем.

Среди многих качеств Багрицкого, за которые я его люблю, прежде всего — его мужественность и революционный романтический настрой. У него редкий талант воспевать, словно женщину, все вокруг: дерево, траву, паровоз, весну. Мне кажется, что настоящий поэт, настоящий художник не может не любить женщин.

Мы вошли. Дача у него — крохотная. Темная, сырая. В аквариумах плавают японские рыбки, в клетках распевают птицы, но кажется, что и птицы, и рыбы свободно летают, свободно плавают в этом полумраке. Рядом с Багрицким свобода чувствует себя привольно.

Его жена, маленькая, щупленькая женщина, приготовила чай.

Багрицкий почитал нам свои новые стихи теплым, звучащим откуда-то из глубин, издалека, голосом. Я так люблю этого человека, так люблю, что дни напролет мог бы сидеть перед братским взглядом его глаз, среди его рыб, птиц и стихов. В этой сумрачной комнате дует ветер одесского взморья, легкий ветерок с Черного моря.

* * *

Оставив у Багрицкого частицу своих сердец, мы вернулись домой.

Мария Андреевна обменяла клубнику не на манку, а на картошку.

Сейчас полночь. Я лежу рядом с Аннушкой. Окна открыты, но тюлевые занавески задернуты. Это из-за комаров. Мы даже лампу зажечь не можем.

Аннушка, обнаженная, спит на спине. Дышит во сне, как ребенок, слегка причмокивая. Ее рука — в моей руке. Я больше не смотрю на ее наготу, сияющую в лунном свете, залившем комнату. Во мне поднимается что-то тяжелое, липкое, темное. Сердце бешено бьется. Я крепко держу Аннушку за руку. Не отрываясь, смотрю на лунный свет, выбеливший тюлевую занавеску. Спали Аннушка с Си-я-у или нет, я не знаю. Я никогда не смогу об этом узнать. Я считаю, мужчина и женщина становятся по-настоящему близки только в этот момент. Мне знаком диван в Марусиной комнате, мне видятся их движения на этом диване. Я стараюсь гнать от себя эти мысли, и все же вновь и вновь я думаю об их возможной близости. Мысль о том, что Аннушка была не только со мной, сводит меня с ума. Когда я уеду, она наверняка рано или поздно найдет себе другого. Выйдет за него. Молодожены распишутся в ЗАГСе. Это неизбежно случится, когда я исчезну из ее жизни, когда умру для Аннушки. Нет, дело не в этом, все гораздо сложнее. Я выпустил руку Аннушки и встал. Оделся. Вышел из дома, в лес, залитый лунным светом.