Юрий Данилович: След - Андрей Косёнкин

Стоял март. До весенней непролазной распутицы оставалось не более двух-трёх седьмиц. Конечно, от беса Андрея всякого можно ждать, однако мало у него остаётся времени, чтобы подступиться к Переяславлю. А коли и подступится, так увязнет в грязище, чай, весной да осенью не воюют!

- В уме был батюшка как помирал?

- Говорю же, благочестиво помер: схиму успел принять. Сказывал только, что будто жаба душит в грудях.

- Кто рядом был, кроме Ивана-то?

- Дак ить боле иных подле батюшки Иван и сидел, - пожал плечами Афинеев. - Игумен Богоявленского монастыря отец Феодосии присутствовал, Фёдора Бяконта звал, тысяцкого Протасия, иные братья твои, матушка их княгиня Аграфена Семёновна всечасно ждали благословления, - перечислял Афинеев.

Пятеро сыновей было у Даниила. Однако братья были разноутробниками. Юрия и Ивана принесла князю первая супружница боярышня Варвара. Умерла она, когда Юрий был малым дитём, так что матушку свою помнил он смутно. Остальные сыновья - Александр, Борис и Афанасий родились от другой жены - Аграфены, тоже московской боярышни.

Варвару Даниил любил безмерно. Может быть, оттого и сыновей от неё, Юрия и Ивана, он отличал особой отцовской любовью. Да ведь и по складу, и по духу, и по внутренней крепости они были более его, нежели младшие сыновья. К тому же ко времени его смерти старшему из Аграфениных детей Александру не исполнилось и тринадцати лет.

«Иван-то теперь по всю жизнь кичиться будет: мол, отцово благословение на мне! Мол, я последний его вздох и последние его слова воспринял! И будет он те слова всякий раз переиначивать так, как ему надобно! А что ему мог открыть батюшка, когда и так главное теперь всем ведомо: хоть и подохнет Андрей на Городце, а все одно - не встать Москве над Русью! Своей скорой смертью и мне отрезал батюшка путь на великий стол! У-у-у-у-у-у!..» - по-волчьи выла в тоске душа Юрьева.

- Иван Данилович велел звать тебя на Москву. Проститься надобно с батюшкой. А там тебе решать, велел сказать Иван Данилович: Москву ли себе возьмёшь, на Переяславле ли покуда останешься. Мол, ты старший отныне, тебе и воля!

- Звать велел? - перекосившись лицом, яростно взревел Юрий. - А как Андрей-то татар наведёт, он, что ли, Переяславль оборонит, а?

- Так горе долго, а тризна-то коротка. В три дня обернёшься, князь.

Переяславские бояре, о ту пору тоже собравшиеся в гриднице, недовольно переглянулись: ан уедет на три дня, а и вовсе не воротится. Пришлёт вместо себя Ивана, сам Москвой прельстится, а им уже успел полюбиться Юрий - отважен покуда! Но и отговаривать его не ладно: должен сын отцу в последний раз поклониться!

- А Андрея-то Лександрыча не забаивайся, - вольно или не вольно выдал с головой Ивана боярин. - На Москве бают, великий князь по сю пору у хана в Сарае сидит!

- А-а-а-а, в Сарае! - Юрий выскочил из-за стола, подбежал к Афинееву, ухватил за отвороты дорожной ферязи: - В Сарае, бают! Так пошто ж не позвали меня с живым проститься? Пошто зовёте на мёртвого поглядеть?

- Об том ты не у меня спрашивай, - знавший Юрьеву горячность, уклончиво ответил Макарий. - Меня же прости, князь, за худую весть.

Юрий отпустил боярина, вернулся к столу и сказал бесповоротно:

- В Москву не пойду. Батюшку, чай, и без меня отпоют. - Помолчал и добавил язвительно: - А брату Ивану скажи: пусть боле не поминает, кто старший, я и без него про то ведаю. И скажи: мол, Юрий, покуда сам от великого князя Переяславль бережёт, велел тебе Москву держать в крепости…

А ночью - хмельной и тяжёлый от горя - впал Юрий в буйство, в шум и отчаяние.

Никто не знает, просил ли о чём Господа, молил ли за упокой души батюшки, новопреставленного раба Даниила, себе ли вымаливал путь? А может, ожесточившись на скорый и безнадёжный ответ Его, и спорил с Господом?..

Заслышав среди ночи бессловесный одинокий человеческий вой, доносившийся снизу, Ирина из теремной светёлки, где почивала, спустилась в горницу. Ярко горели лампады пред малым иконостасцем; Юрий, как бесноватый, катался по полу в одной исподней рубахе, бил кулаками по дубовым плахам, захлёбывался сухими рыданиями, невнятно рычал:

- По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у! По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у-у!.. Кого поборет?

Кому грозит?

- Очнись, Юрий! Что-то ты?.. Что ты!..

- Обману-у-у-ул! Обману-у-у-у-у-л! У-у-у-у-у-у!..

Бона как неурочная смерть-то батюшкина на сына подействовала! Да ведь одно дело - смерть, а другое - власть! Будто дали да назад отобрали! Ведь Юрий (всегда в мыслях спешный!) помимо отца себя уже на великом столе владимирском видел! Себя уж считал над всей Русью владетелем! Эка падать-то ему было как высоко! И то сказать: всякий ли вынесет такую обиду от судьбы и родимого батюшки?

- У-у-у-у-у!..

Ирина склонилась над ним, прижала к груди голову, испуганно залепетала, утешая страстно и неумело:

- Юрий! Люба моя! Князь мой светлый, Господь с тобой!.. Он взглянул на неё белым, невидящим взглядом, не враз признал, потом оттолкнул её руки, отрывисто, хрипло пролаял:

- А, ты! Дева Господня! В монашенки ступай от меня! В Москву уезжай!.. Вон!.. В Москву!.. Нет тебе места рядом!.. Не хочу того! Не хочу! - И вдруг рассмеялся дико, безумно, неистово: - Не хочу пути Твоего!

На путь истинный многое мужество надобно, потому как много и испытаний на том пути.

От Господа того путь, кто идёт к Господу.

Но коли от Господа того путь, кто идёт к Господу, так к Кому путь того, кто от Господа направляется?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПУТЬ

Глава первая

етний день густ и душен, как перестоялый мёд. Над Замоскворецкой стороной сизо клубятся тучи, обещая грозу. Вот уже и пророк Илия издали глухо нет-нет да громыхнёт своей колесницей. А над другой стороной, над Ваганьками, где по вечерам молодые парни и девки играются, небо сине, ярко светит солнце, в лучах которого будто возгорается пёстрая «чешуя» крыш. Всяк двор на свой лад крыт: у кого кровля из золотистого тёсу, у кого из дубовой дранки, у кого из бересты, а у кого из соломы. Из высоких княжьих хором, обнесённых бревенчатой загородой, далеко видать окрест. Из кремлёвских-то окон у всякого глаз дальнозорок, коли он, конечно, вовсе не слеп!

Прямо с-под холма тянется топкий Васильевский луг, за ним - Большая или Великая улица до самых Кулишек; с другой стороны светлой лентой холм обжимает быстрая речка Неглинка со многими зерновыми мельнями в устье, за ней - Загородье. К западу от холма - болотины да овраги, Чертолье; за Чертольем - Самсонов луг, за Самсоновым лугом - Остожье… И куда ни глянь, всюду богатые сёла московские: Напрудное, Красное, Семчинское, Даниловское, Ногатинское, Коломенское, Хвостовское, Дьяковское, Кучково урочище… всех и не перечтёшь! Да сёла те и есть - суть Москва!

Весело взгляду - будто праздник Троицы навечно сошёл на землю! Потонула Москва в садах! Дворцов и тех не видать за кущей дерев, лишь кровли просверкивают. А по задам домов - огороды. В огородах все более репа да редька, лук, чеснок да укроп. Не у всякого ещё в огороде монастырская овощь - капуста.

А промеж сел бесконечные пустыри и обильные помойки, кои издали можно принять за ржавые болотины. Но лишь издали, потому как вблизи дух от них шибко смраден. Коли видишь с холма, как на дальней дороге ездец лошадёнку свою с шага в бег переводит, так, знать, неподалёку жители помойку наладили: гони скорей, пока не задохся!

А по холмам воздух свеж, тенист - там и сям разбросаны рощицы: где дуб, где орешина, где берёзки, как девушки в сарафанах; ну, конечно ж, и кремь[56] - бор сосновый, из которого и загорода на холме срублена, что кремлём называется, и хоромы княжеские, и дома прочих жителей, и первая церковь московская Рождества Иоанна Предтечи.

Давно то было, когда лишь она одна средь мерзкого запустения возносилась к небу крестом Господним. Теперь не то: на взгорке, что пред Васильевским лугом, мала да лепа церковка Николы Льняного с шатровой кровелькой, а у пристаней, что у Яузских ворот, стоит церковь тоже в честь Николы, но Мокрого, на Торгу, как водится, церква Параскевы Пятницы, а в самом кремле - строгий храм Михаила Архангела.

Что и говорить, теперь-то чуть ли не в каждой улице ежели не церковка, так часовенка! А сколь крестов вознеслось из-за монастырских стен! Чтил Данила усердных молитвенников - на Посадской окраине основал Богоявленский монастырь, на Москве-реке свой - Данилов…

И на Торгу хлеб ныне дёшев. Говядину не на вес, а на глаз Продают. Блинами чуть не задаром потчуют:

«Лей, кубышка! Поливай! Не жалей хозяйского маслица!..» - вопят разносчики. И впрямь, не жалеют!