Записки солдата - Иван Багмут

— Я за него ручаюсь, — заявил Кот.

— Нет, нет! — не соглашался Мордатый. — Нет, нет! Тут такое дело… Деньги на кон!

— И чего тебе, Иван, встревать в это дело? — бросил изможденный.

— А тебя, Латка, не ущипнули, так и ногами не сучи!

— Я погляжу, как ты засучишь!

Вокруг зашумели:

— И чего тебе, парень, рисковать?

— За что ж ты целое лето работал?

— Он уже у троих выиграл. И у тебя выиграет!

— Брось ты это, Иван, — посмотрев на своего батрака, на тыкву и на Мордатого, рассудительно посоветовал Кот.

— Да что он, маленький? — возмутился Мордатый.

— Дайте, дядя Петро, четвертной, — проговорил батрак.

Тот пожал плечами:

— Смотри сам… — И, вынув двадцать пять рублей, протянул руку Мордатому: — Давай и свои.

— Да ты что? Не веришь? Мне не веришь? Кто выиграет, того и будут.

— Давай, давай сюда, — гнул свое Кот.

Мордатый вздохнул и отдал деньги.

— Иван, — проговорил Латка, — ты же все лето работал как проклятый! Не жалко?

Тот, не слушая, окинул тыкву изучающим взглядом, потом, растопырив пальцы, показал Мордатому черные мозолистые ладони:

— Голыми руками поднять? Да?

— Да!

— Вот этими голыми руками? — повторил Иван.

— Да, вот этими голыми руками.

Парень вздохнул всей грудью и шагнул к тыкве, доходившей ему чуть ли не до пояса. Все замерли. Ивась испуганно смотрел на батрака, который сейчас проиграет заработок за все лето.

— Брось, Иван, — снова заговорил Кот.

— А сейчас брошу, — вдруг засмеялся тот. — Вот подыму и брошу! — Он широко развел руки и растопыренными пальцами изо всей силы ударил в бока тыквы, так что пальцы вошли в мякоть. Рывком подняв тыкву до уровня груди, мгновение подержал ее и так шмякнул оземь, что жижа и семечки брызнули выше дверного косяка лавки.

Крик облегчения вырвался из множества грудей, а Карабутча так и раскрыл рот от восхищения.

— Вот это да! Вот это Иван! Вот это сила! — звучало вокруг.

— Не было уговора бить тыкву… Зачем разбил? — угрюмо заметил Мордатый.

— Чтоб не надували людей, — спокойно наблюдая за яростью Мордатого, проговорил победитель. Потом глянул на Ивася и подмигнул ему веселым глазом.

— Отдаю Ивану деньги. Глядите! — обратился к людям Кот. — Бери, Иван!

Тот взял деньги и, пряча их, сказал лавочнику:

— Спасибо вам. А если у вас еще есть тыквы, я и за меньшую цену мог бы их перебить.

Поднялся хохот, а Мордатый только злобно сверкнул глазами. Латка обнял батрака и восхищенно твердил:

— Ох и молодец ты, тезка! Так ему, дьяволу, и надо!

— Ну, будет! — строго бросил Кот. — Поехали, Иван.

Парень отвязал лошадей, сел на передок и, подождав, пока хозяин забрался в бричку, ударил по лошадям.

Ивась с завистью и грустью смотрел вслед. Бывают же такие счастливые люди, как этот Иван! Почему бог ему, Ивасю, не дал такой силы?

8

На другой день было воскресенье. Нянька отпросилась домой. Ивасю пришлось смотреть за Лизой и Захаркой. Это было особенно обидно, потому что именно в этот день Бражничата собрались в лес за Орель, где было много диких груш. Ивась всю неделю мечтал об этом дне — и вот на́ тебе!..

Захарко был на редкость спокойный мальчуган, когда его носили, но стоило только его посадить, как начинался рев. Ивась вспотел, гуляя с братишкой по двору.

— Цыц! — приказывал Карабутча, но Карабутеня не только не замолкало, а просто заходилось в плаче.

— Возьми его на руки! — кричала мать.

Ивась пытался укачать брата в люльке, но тот так вопил, словно его резали.

Руки у парня болели, спина ныла, и наконец он придумал: сообразив, что Захарку еще нет года и он не сможет пожаловаться матери на старшего брата, Ивась, поносив Захарка несколько минут после очередного окрика матери, ущипнул его за ножку. Карабутеня сразу заревело.

— Поиграй с ним! — крикнула мать, которая, держа на руках Лизку, возилась с Сашком. Тот прихворнул и лежал с компрессом на голове.

— А что я сделаю, коли он плачет? — огрызнулся Ивась и снова ущипнул Захарка.

— Ну давай его сюда, а ты возьми Лизочку.

Карабутча повторил свой эксперимент и с сестричкой и уже через минуту бежал на межу — нарвать хоть терна, если не удалось пойти по груши.

Вскоре, услыхав материнский зов, Ивась вернулся к исполнению опротивевших ему обязанностей. Но уже через полчаса снова был свободен: Захарко, а за ним и Лизка, побывав на руках у Ивася, разрывались от плача. Мать всполошилась. Она внимательно осмотрела детей и вдруг увидела синяки.

— Это что такое? — громко спросила она у изобретательной «няньки».

— Верно, покусал кто… — покраснев, проговорил Ивась и припомнил слова Иисуса: «Да будет слово ваше „да“, „да“ и „нет“, „нет“. А что сверх того, то от лукавого».

— Покусал? — не сводя глаз с сына, переспросила мать.

— Покусал… — повторил Карабутча, не в силах сказать правду, и заплакал в ожидании затрещины.

— Еще и мать обманываешь, бесстыдник! Покусал… Они же маленькие! Да разве так можно?

Ивась всхлипывал.

— Стань на колени, негодник!

Карабутча выполнил приказ, с горечью констатируя крах своих убеждений, но довольный тем, что обошлось без вздрючки. Постояв, пока колени не разболелись, он увидел в материнском наказании божию кару и тут пришел к решению: не отступаясь от своих взглядов вообще, временно удерживаться от их осуществления, с тем чтобы строго и неуклонно исполнять заповеди Христовы, когда вырастет…

9

Весной 1913 года, как отмечено в документах, Иоанн Карабут сдал испытания в первый класс уездной классической гимназии и был принят в число ее питомцев, став, таким образом, единственным гимназистом среди всех крестьян Мамаевской волости, насчитывавшей более тысячи дворов. Это счастливое для его отца событие (самому Ивасю, который принимал учение всего лишь как неприятную обязанность, было все равно, где учиться) произошло в результате важных перемен в положении Юхима Мусиевича. Его, как организатора потребительских и сельскохозяйственных кооперативов в Мамаевке и окрестных деревнях, выбрали в уездное правление Потребительского общества Юга России. И он вместо тридцати рублей учительского жалованья стал получать сто пятьдесят.

Летом Карабут выстроил новую хату в четыре комнаты, под железом. Старая была так мала, что, когда зимой съезжалась вся семья, приходилось снимать жилье у соседей, потому что дома и вповалку все не умещались.

Для Ивася лето было такое же тяжелое, как и всегда. Правда, Захарко еще зимой умер, но бережливый Юхим Мусиевич решил не держать няньку из-за одной девочки, и Карабутче, если его не посылали пасти скотину, или погонщиком на пахоту, или еще на какую-нибудь нудную работу, приходилось нянчить Лизу. А эта полуторагодовалая малютка, верно, чувствовала, что она — единственная дочка среди младшего потомства Карабутов, и вела себя с «нянькой» как настоящий диктатор, за что Ивась откровенно ненавидел сестренку. Поэтому отъезда в гимназию и даже разлуки с родным домом Ивась ждал без грусти, почти с радостью.

Однажды, в конце августа, раным-рано, на наемной подводе, поскольку собственные лошади Юхима Мусиевича были слишком слабосильны для такого длинного путешествия (до уездного города насчитывалось семьдесят пять верст), Ивась выехал в гимназию. С ним ехал Хома. Выгнанный за буйство из духовного училища, он закончил двухклассную «министерскую» школу, и Юхим Мусиевич исхлопотал ему стипендию для обучения в семинарии.

Мать, прощаясь с сыновьями, плакала. Ивась, который впервые уезжал так надолго, тоже не выдержал. Все, даже Лизка, казалось ему таким дорогим, а будущее — во время экзаменов он видел в гимназии наглых и спесивых барчат, которые с неприкрытым презрением смотрели на его мужицкий вид, — будущее выглядело таким нерадостным, что, его бы воля, он и не поехал бы из Мамаевки.

Юхим Мусиевич, глубоко убежденный, что детей не следует баловать, и, кроме того, достаточно бережливый, справил сыну форму из самого дешевого материала, набрав даже на шинель не сукна, а полусукна, и отдал все это шить не портному, а портнихе. В результате Ивасю досталось столько презрительных взглядов от товарищей, что в силу своей чувствительности он старался держаться в тени и даже не сел на первую парту, как в церковноприходской и земской школах (сын учителя!), а пристроился на самой задней, позади детей предводителя дворянства, помещиков, уездного начальства, лавочников, владельцев паровых мельниц и других крупных предприятий.

В первый день учения с Ивасем ничего особенного не случилось, ему не досталось ни одного замечания от педагогов, никто его не обидел, но он почувствовал, что попал в чужую атмосферу. И, придя на квартиру, Карабутча уткнулся в подушку и долго горько плакал.