Ди - Пи в Италии - Борис Ширяев

Призывы были обыкновенными, серыми, вялыми, без пафоса и, чувствовалось: без надежды на успех. Так лишь, чтобы выполнить надоевшую работу.

— Но почему нет отчества, раз не по фамилии, а по имени я назван? — удивился я.

— Очень просто, — ответила жена, твою фамилию и имя «кто надо» прочел на доске объявлений, когда на медосмотр вызывали.

— Ты становишься соперницей Шерлока Холмса. Это похоже на правду. При регистрациях записывали и имя отца. Значит, не оттуда. Не из офисов сообщают о вновь прибывших. И не те, кто меня знает. Эти зовут по отчеству.

Знают меня в Чине-Читта пока только мои ближние соседи — Гамаюнов и Александр Иванович, с которым я познакомился на следующий день по прибытии в чине-читта в читальне. Еще их «колхоз», такие же, как они, одиночки, прорвавшиеся в Италию в единоличном, так сказать, порядке по маршрутам перелетных птиц.

Но, кроме них, здесь есть новые. Вот, например, одна дама. Она целый день носится по лагерю и поспевает всюду, несмотря на свою хромоту. Где слышна русская речь, — там и она. Очень разговорчива. Акцент речи явно советский, с жаргонными словечками, но вместе с тем бойко говорит по-французски, сидела в тюрьмах. Вероятно, из «недорезанных». Кстати, пламенная монархистка, пишет довольно скверные стихи о величии и красе скипетра царей Всероссийских и беспрерывно агитирует.

— Вы, конечно, не можете этого помнить, — убеждает она шахтера из раскулаченных Александра Ивановича, — вы молоды, а как жилось тогда всем! Государь, аристократия, помещики строили школы для крестьян, помогали бедным… приюты… ночлежные дома от благотворителей.

— Помещики выходит, разные были, — угрюмо резонирует Александр Иванович, — а то я вот здесь с одним эмигрантом-помещиком познакомился. Так у него в тетрадке записано точно, сколько берез в саду мужики порубили и какую скотину забрали, и сколько аренды ему за все советское время причитается… все, говорит, взыщу… когда царь на Руси будет…

— Ну, так что-ж, — парирует хромая, — он деньги получит и тем же крестьянам поможет… А как жилось при помещиках! Не верите.' Вот у профессора спросите, — ловит она меня за рукав. — Расскажите им правду, Борис… простите, не знаю, как вас по отчеству…

— Твои дедукции получают некоторое подтверждение, — говорю я потом жене, — ты от хромой держись подальше.

Подтверждения поступали и потом. Всюду, где ни появлялась эта особа, а побывала она во всех лагерях, тотчас начинались склоки и распри: то русские с украинцами, то «старые» с «новыми», то православные с католиками.

Позже я прочел в «Часовом» перехваченную американцами инструкцию МГБ своим агентам в лагерях ИРО.

— Смотри, — показал я ее жене, — как совпадает с деятельностью хромой — по всем пунктам.

Но она к этому времени исчезла из лагерей. Ходили слухи, что ее видали в Риме, выходящей из советского полпредства.

Еще позже, при отборе эмигрантов в США, консул и глава контроля — инспектор, закрывали путь за океан всем, кто признавался в бывшем членстве ВКП(б), комсомола, даже пионерства. Браковали и членов профсоюзов.

Наивный народ американцы. Они думали, что МГБ настолько глупо, чтобы заслать агентом партийца, к тому же раскрывшего свое прошлое. Немцы тоже наивничали, но были все-таки умнее.

Александр Иванович, Гамаюнов и их «колхоз» для меня «своя бражка», знакомая по Советскому Союзу. А вот те другие? В Белграде перед эвакуацией я видел их мельком. Каковы они?

В Собрании, куда я часто приезжаю, знакомлюсь с профессором Криницей. Он очень общителен. Так и засыпает меня целым каскадом сведений, главным образом, о себе.

— Вы историк? Я тоже. У меня даже своя теория есть насчет варягов. Их совсем на Руси не было.

— На каких источниках вы базируетесь? — спрашиваю я, вспоминая «варяжскую дискуссию», проведенную перед войной в Советах.

— Очень основательные. Я в энциклопедическом словаре об этом прочитал, только вот в каком — не помню.

Тогда я был несколько удивлен, но при дальнейшем знакомстве с профессором Криницей удивляться перестал и с большим удовольствием слушал его рассказы. Я очень люблю фантастику.

— Врангеля отравили, — просвещает меня профессор, — меня тоже травили. Толченым стеклом в одном кафе. В лимонад насыпали. Одна почка пропала…

— Почему же именно на вас так озлились большевики?

— Вполне понятно. Ведь я же прямой потомок последнего гетмана. Мне и булаву предлагали на съезде, но я не хочу почестей, к чему они!

Никогда не было скучно слушать профессора Криницу. Разве лишь минутами, когда сквозь цветистый узор его речей вдруг проглядывали серые будни, выяснялось, что профессура его, собственно говоря, белградская, где он служил помощником регистратора архива в министерстве народного просвещения. А в России он был уездным инспектором народных училищ не то в Кременчуге, не то в Шепетовке… Но родину он любил беспредельно.

— Как только случится переворот, а это будет совсем скоро, я знаю… мне одно такое предсказание известно… я сейчас же домой! Мы там разом повернем дело. Организуем школу. Настоящую, с буквой «ять»…

— Трудновато вам будет, коллега, — пытаюсь возразить я, — ведь для России не меньше двухсот тысяч учителей понадобится. Тамошние не знают буквы «ять» и учить ее не захотят… А где двести тысяч педагогов в эмиграции возьмете?

— Пустяки, — подавляет меня своей уверенностью Криница, — разом обучим. Ведь «ять» всегда слышен… хлеб, лес — разве вы не слышите?

— Не слышу, — смущенно признаюсь я, — хоть убейте, не слышу. Вот «бег, беда, белый, бес… седла, гнезда» наизусть еще помню, а слышать ятя — не слышу. Да и зачем вам эта мертвая буква?

— Мертвая? Зачем? — патетически восклицает мой коллега. — Да какая-же без нее школа? Я всю жизнь за «ять» боролся!

— Распроклятый ты «ять», — думаю я, — сколько из-за тебя слез в детстве пролито и вот опять с тобой пришлось встретиться… Живуч ты, подлец!

21. Две России

В течение всей моей двадцатидвухлетней, ставшей теперь «потусторонней» жизни я часто думал о тех, от кого я был оторван волею судьбы, об эмигрантах, изгоях российских.

Как, чем живут они? Как мыслят? К чему стремятся? За что борются и борются ли еще?

Не Врангель, не Кутепов, не Милюков, не Керенский… Их лица я знал, и они могли измениться лишь в мелких штрихах, в деталях, а вот сами угли, из которых возникали языки этого разноцветного пламени, масса средней эмиграции, «ты», «я», «он»? Та ее часть, к которой принадлежал я сам и от которой был отторгнут?

Ответа не было. Во время НЭП-а в советских газетах изредка мелькали кое-какие заметки о Зарубежье, русские полемические ответы «Соц. Вестнику», книги Шульгина, «Осколки разбитого вдребезги» Аверченко. Мало.

Оторвались. Ушли. О нас забыли. Или, хуже того, зачислили нас в стан врагов. За что?

Первою ласточкой, принесшейся к нам из свободного мира была «Россия в концлагере» И. Л. Солоневича. Ее дал мне прочесть Г. Э. Эрхардт, русский немец из Петербурга, эмигрант, немецкий зондерфюрер, в г. Ставрополе, в августе 1942 года.

Что было! Господи, что было!

Я прочел книгу, не отрываясь. И не мог сделать перерыва в чтении, потому что на меня наседал, требуя ее, секретарь нашей редакции Б-о.

Тотчас же пустили подвалами ее отдельные главы в нашей газете. Наборщики не отдали ее после набора назад в редакцию, а собравшись группою, читали две ночи. Но Эрхардт уезжал и забирал книгу. Рабочие типографии переплели ее в роскошный парчевый переплет, вшили несколько листков лучшей веленевой бумаги, и все мы расписались на них, коротко выразив рожденные ею чувства… Хотелось бы, чтобы этот экземпляр сохранился еще у Георгия Эдуардовича Эрхардта… Мало кто из русских авторов получал такую рецензию. Быть может никто.

Факты, описанные И. Л. Солоневичем, ничего нового нам не сказали. Мы их знали. Мы видели сами показанную им «девочку со льдом», но когда она появилась на полосах нашей газеты, то в редакцию посыпались требования напечатать всю книгу.

В чем же была ее сила? Почему это, всем нам известное, потрясло всех нас?

«Девочка со льдом» сказала нам, что о нас помнят, что нас любят, что за нас страдают, что во имя наше борются.

Большего нам не было нужно.

Моя первая встреча с эмигрантами произошла в Керчи в 1943 г… Это была молодежь из Болгарии, чистые, пламенные юноши. Вся их группа служила в отряде, несшем очень опасную боевую службу. Начальником был капитан, русский немец, которого звали Петр Иванович.

Я провел с ними день и увидел в жизни не написанное в книге, но сказанное меж ее строк. Да, нас любят. За нас жертвуют жизнью. Больше того, нас хотят познать и понять. Но это трудно.

Судьбе было угодно, чтобы я вновь встретился с некоторыми из них теперь, в 1951 г., когда пишу эти строки. «Встретился» лучше взять в кавычки: они в Марокко, а я в Италии, но, прочтя мою фамилию в газетах, они вспомнили меня, написали мне, и из их писем я вижу, что эти нас узнали и поняли.