Бунт на «Баунти» - Бойн Джон

Однако он меня не слушал, потому что и сам развернул письмо и уже торопливо просматривал его, скользя по строчкам темными зрачками. Читал он быстро и пробежал листок и перевернул его за время, намного меньшее потраченного мной.

– Вы доложите обо мне капитану, сэр? – спросил я, пытаясь сообразить, устоит ли под тяжестью моего проступка гордость капитана Блая тем, что он еще не выпорол ни одного члена команды, не стану ли я его первой несчастной жертвой.

Тяжело дышавший через нос мистер Кристиан подумал.

– Сколько тебе лет, Турнепс? – спросил он.

– Четырнадцать, сэр, – ответил я, стыдливо потупясь, надеясь, что мой ответ даст ему повод для жалости.

– Когда мне было четырнадцать лет, я украл бушель яблок у соседа моего отца. И съел их в один присест, не зная, что яблоки предназначались для свиней, потому что за день-два до того они начали подгнивать. Бо́льшую часть следующей недели я провалялся в кровати, попеременно мучаясь то от боли в желудке, то от боли в заду, и за все это время отец не только не высек меня, но даже не обругал, а всего лишь выхаживал, пока я не окреп. А когда я встал на ноги и здоровье мое полностью поправилось, отвел меня в свой кабинет и выпорол так, что меня и сейчас мутит, едва я увижу яблоко. Правда, с тех пор я больше ни одного не украл, поверь мне, Турнепс. Даже мыслей таких не имел.

Я кивнул, но язык попридержал. Мне показалось, что это одна из тех речей, которые не подразумевают ответа.

– Отнеси письма на палубу, – сказал он, помолчав немного. – Капитану я ничего не скажу, поскольку, вспоминая мои давние дни, сознаю, как легко мальчику совершить ошибку.

Я облегченно вздохнул: попасть под плетку мне не хотелось, как и того, чтобы команда сочла меня пронырой, лезущим не в свои дела, а у капитана сложилось обо мне дурное мнение.

– Спасибо, мистер Кристиан, – сказал я. – Я больше не буду, клянусь вам.

– Да-да, – ответил он, отмахиваясь от меня. – А теперь – на палубу. И кто знает, Турнепс, может быть, когда-нибудь я попрошу тебя об услуге, и ты ведь не откажешь мне, верно?

Вопрос был задан очень тихо и заставил меня замереть у двери.

– Вы, сэр? – спросил я. – Но что же я могу для вас сделать? Вы офицер, а я всего-навсего…

– Да, я знаю, – сказал он и покачал головой. – Идея выглядит нелепо. И все же мы будем держать ее в уме, хорошо? Так, на всякий случай.

Мне оставалось только кивнуть и побежать на палубу, где капитан Блай уже выкрикивал мое имя, решив, что я, возможно, и вовсе не вернусь, настолько сильно я задержался. Ну так вот, я рассуждал здесь о том, какой огромный интерес пробуждает любое изменение в заведенном порядке вещей, как оно оживляет скучную, по преимуществу, жизнь в море, а между тем я провел остаток того дня в ялике, вместе с мистером Фрейером, сначала плывя к «Британской Королеве», где мы оставили письма и засвидетельствовали наше почтение, а после плывя назад, к «Баунти», – но запомнилось ли мне что-либо из сказанного или сделанного за все это время? Ничего. Потому что думал я в те часы лишь о моей благодарности к пощадившему меня мистеру Кристиану, решив, что, если ему когда-нибудь потребуется моя помощь – хоть представить себе такое мне было сложно, – я сделаю все, что смогу, и погашу мой долг.

Я был в ту пору невежественным мальчишкой, ничего, по правде сказать, не знавшим ни о жизни, ни о путях человеческих.

13

Когда я жил в портсмуте у мистера Льюиса, то о море и не задумывался, оно было для нас таким привычным соседом, что мы, можно сказать, почти не сознавали его присутствия, однако и утром, и вечером я постоянно слышал голоса моряков, слонявшихся по городу, заигрывая с женщинами, бражничая в пивных, производя множество – одному лишь Спасителю ведомо сколько – бесчинств после того, как они высаживались в порту, проведя месяцы, если не годы, в море и думая лишь об одном. А удовлетворив свои грязные нужды, они, прожившие бок о бок столько времени, что всякий мог заподозрить их в желании расстаться хоть на какие-то сроки, сходились, чтобы напиться, а мы с братьями через окно, глядевшее на «Ловкую свинку», слушали их разговоры.

– Татарин он, вот он кто, – мог сказать один о капитане, под началом которого они плавали. – Да проживи я еще сто лет, я отказался бы снова служить с ним на одной посудине. Клянусь.

– Если б я встретил его нынче на улице, – мог ответить другой, – я бы смело плюнул ему в рожу, а после сказал:

«Прошу прощения, сэр, сожалею, но я вас не заметил».

И всегда находился еще один, третий, сидевший за тем же столом, но пивший меньше своих товарищей, – и он, покачивая головой, высказывался голосом до того негромким, что расслышать его я мог, лишь высунув голову в окно и напрягши слух.

– Если бы я встретил сейчас вонючего ублюдка, капитана Такого-то, – говорил он, – а поверьте мне, парни, придет день и наши пути пересекутся еще раз, я вспорол бы его ножом от брюха до глотки и отрезал ему язык. А перед тем как оставить его истекать кровью в канаве, запихал бы ему в пасть кошку-девятихвостку.

Меня, мальчишку, такие разговоры волновали, и сильно, и я вбил себе в голову, что капитан каждого фрегата Его Величества – чудовище, до крайности жестокое и внушающее тем, кто служит под его началом, такую ненависть, что остается только дивиться, как ему удается, проведя в море годы, вернуться домой живым. Вот почему я поначалу побаивался капитана Вильяма Блая. Ведь что мне было известно о капитанах вообще, помимо услышанного от пьяных в стельку, недовольных матросов? Но, разумеется, с ходом месяцев я обнаружил, что он нисколько не похож на человека, которого я ожидал увидеть, и попытался понять, повезло ли мне получить в хозяева единственного на весь флот капитана или те матросы привирали и капитаны – они все такие. Возможно, думал я, дурными людьми были как раз матросы. Так или иначе, я проникался к капитану Блаю все большей приязнью и уважением и, продолжая держать на него обиду за унижение, которому подвергся при переходе экватора, думал, что когда настанет день и наши пути разойдутся – а не разойтись они не могли, поскольку ничто не заставило бы меня возвратиться в Англию, – мне будет грустно проститься с ним.

Его заботу о гигиене на борту корабля стоило видеть, ибо никогда еще в истории христианского мира не было человека, обращавшего такое внимание на телесную чистоту. Раз за разом он строил команду на палубе и проверял ногти матросов, не грязны ли, и каждому, кто не удосуживался очистить свои, приходилось оттирать их в бадейке с водой до тех пор, пока пальцы его не становились под полуденным солнцем такими красными, точно с них слезла кожа. Колени матросов – да что там, и мои порою тоже – покрывались волдырями, столько времени мы проводили, ползая на них со щетками по палубе и отчищая ее, однако капитан твердил, что лишенный пятнышка корабль будет хранить нас в добром здравии и сотворит наше плавание успешным, что и было его единственной и истинной целью. А в тот вечер, когда мистер Эльфинстоун поинтересовался у него за обедом, правда ли, что капитан Кук обеззараживал палубу с помощью уксуса, наш капитан воскликнул, что так оно и было, а затем, устыдившись, судя по лицу его, своей забывчивости, потребовал, чтобы до истечения часа то же самое было проделано и у нас. Но если капитан и гордился чем-то превыше всего – а его письмо к жене, которое я, к стыду моему, прочитал, подтверждало это, – так тем, что за месяцы нашего отсутствия на родных берегах ни одного из членов команды не выпороли. Да, конечно, случалось, что на борту нарастало напряжение, и почти каждый день можно было услышать, как офицер приказывает матросу пошевеливаться, не то он, офицер, покажет ему, матросу, где раки зимуют, однако с тех пор, как мы в канун Рождества вышли из Спитхеда, никого еще не выпороли и палками не побили, и я очень хорошо знал: капитан надеется, что такое положение сохранится до поры, когда мы – они то есть – возвратимся в Англию, на какую бы дату это возвращение ни пришлось.