Собрание сочинений в 9 тт. Том 4 - Уильям Фолкнер

(«Пустое! — отвечал он. — Разве правосудие всегда идет честными путями? Разве оно не состоит из несправедливостей, счастливых случаев, из набора общих мест, и неизвестно, чего в нем больше?»)

Но сначала мы не поняли, к чему он клонит, когда он опять заговорил тем же тоном, легким, непринужденным, положив руки на бронзовую шкатулочку. Но в людях так сильны предубеждения Нас часто поражают не факты, не обстоятельства, нас потрясает то, что мы должны были бы и сами понять, если бы наши мысли не были заняты тем, что мы считали правдой без всякого на то основания, считали только потому, что в ту минуту мы верили, будто это действительно правда. Стивенс вдруг заговорил о курильщиках, о том, что человек никогда не наслаждается табаком по-настоящему, пока не решит, что это ему вредно, и что некурящий лишает себя того, что составляет одно из самых больших удовольствий для человека утонченного: сознания, что ты подвержен пороку, который может повредить только тебе одному.

— Вы курите, Анс? — спросил он.

— Нет, — сказал Анс.

— И вы тоже не курите, Вирдж?

— Нет, — сказал Вирджиниус. — Мы все некурящие — отец, Анс и я. Наверно, это наследственное.

— Фамильное сходство, — сказал Стивенс. — А по материнской линии тоже все некурящие? Как у вас в семье, Гренби?

Родственник мельком поглядел на Стивенса. Он не пошевелился, но казалось, все его тело в аккуратном поношенном костюме медленно извивается.

— Нет, сэр. Я никогда не курил.

— Наверно, оттого, что вы — проповедник? — сказал Стивенс. Родственник не ответил. Он снова посмотрел на Стивенса кротким, растерянным взглядом.

— А я вот всегда курил, — сказал Стивенс, — с четырнадцати лет, как только оправился от тошноты после первой затяжки. Давно курю, стал разборчив насчет табака. Впрочем, почти все курильщики — народ разборчивый, несмотря на то что психологи это отрицают и что все табаки, в сущности, стандартны. А может, только сигареты стандартизованы? А может быть, они кажутся одинаковыми только малопривычным людям, но не заядлым курильщикам? Я заметил, что некурящие говорят всякие глупости про табак, совершенно так же, как мы говорим чепуху про то, чего сами не употребляем, о чем понятия не имеем, просто потому, что люди склонны к предрассудкам, к заблуждениям. Но возьмите продавца табака, даже если он сам не курит, но видит, как покупатели распечатывают пачку сигарет и закуривают тут же, у прилавка. Спросите его: все ли табаки пахнут одинаково? Может ли он отличить по запаху один сорт от другого? Впрочем, возможно, тут играют роль форма и цвет упаковки, потому что психологи до сих пор нам как следует не разъяснили, где кончается зрение и начинается обоняние или где кончается слух и начинается зрение. Вам это каждый юрист скажет.

Тут староста присяжных снова остановил его. Мы спокойно слушали, но, по-моему, все думали то же самое: «одно дело — сбивать с толку убийцу, другое дело — нас, присяжных».

— Надо было вам провести все это расследование до того, как вы нас сюда созвали, — сказал староста. — Даже если у вас есть улики, какое значение они имеют без осмотра трупа убитого? Можно, конечно, гадать и предполагать, но…

— Хорошо, — перебил его Стивенс, — позвольте мне еще немного заняться догадками, а если, по-вашему, это ни к чему не приведет, остановите меня — и я буду вести дело не по-своему, а по-вашему. Я готов к тому, что сначала вам покажется, будто я беру на себя огромную смелость, пусть даже в виде предположения. Но мы нашли судью Дьюкинфилда убитым тут, в этом кресле за столом. Это уже не догадка. А дядюшка Джоб весь день сидел на своем стуле в коридоре, и каждый, кто проходил мимо него в эту комнату (если только он не вздумал бы спуститься по боковой лесенке из зала заседаний и влезть в окно), каждый должен был пройти в трех футах от дядюшки Джоба. А мы знаем, что за семнадцать лет ни один человек не прошел мимо него незамеченным. Это тоже не догадка.

— Так в чем же ваша догадка?

Но Стивенс опять заговорил о курении, о табаках:

— На прошлой неделе я зашел в табачную лавку Уэста за табаком, и он мне рассказал об одном человеке, который не меньше моего привередничал, когда дело касалось табака. Достав мой табак из ящика, Уэст протянул руку и снял с полки коробку сигарет. Коробка была вся пыльная, выгоревшая, будто она пролежала очень долго, и он рассказал мне, что какой-то коммивояжер однажды всучил ему две такие коробки. «Курили когда-нибудь такие?» — спросил он меня. «Нет, — говорю, — это, видно, городские сигареты». Тогда он рассказал мне, что вторую коробку продал только вчера. Говорит, что сидел за прилавком, развернув перед собой газету, почитывал ее и поглядывал на двери, пока приказчик обедал. Он сказал, что не видел и не слышал, как вошел человек, вдруг поднял голову — а тот стоит у прилавка, да так близко, что Уэст даже вздрогнул. Маленький такой человечек, одет по-городскому и требует такую марку сигарет, про которую Уэст и слыхом не слыхал. «Нет у меня их, — сказал Уэст, — мы таких не держим». — «А почему не держите?» — спрашивает тот. «У нас на них спроса нет», — говорит Уэст. Он мне описал этого человечка в городском платье: лицо, говорит, как у восковой куклы, чисто выбритое, а глаза словно притушенные и голос словно приглушен. А потом Уэст посмотрел ему в глаза, посмотрел на его ноздри и понял, что с ним. Он весь был прококаинен насквозь. «Нет у меня на них спроса», — говорит Уэст. А тот ему: «А я что у вас спрашиваю — бумагу от мух, что ли?» Потом купил коробку тех старых сигарет и вышел.

Уэст говорит, что его такая злость взяла, даже пот прошиб — вот-вот стошнит. Говорит мне: «Понимаете, если бы я хотел пойти на какую-нибудь пакость, а сам побоялся бы, знаете, что бы я сделал? Дал бы этому типу десять долларов, сказал бы ему, какую пакость он должен сделать, и велел бы никогда больше мне на глаза не показываться. Вот какое у меня чувство было, когда он вышел. Просто с души воротило».

Стивенс посмотрел на нас, помолчал. Мы не спускали с него глаз.

— Он приехал откуда-то на машине, на шикарной машине, этот городской человек. Городской человек привык к определенному сорту сигарет, а они у него кончились. — Стивенс опять помолчал, потом медленно повернул голову и посмотрел на Вирджиниуса Холланда. Нам показалось, что они целую минуту смотрели друг другу в глаза. — Мне один негр