Рабыня порока - Валериан Светлов

Уходя, он погрозил Телепневу кулаком, и боярин бросился на него, но старуха остановила его, подняв руку и быстро успела сказать ему:

– Оставь его, боярин милостивый! Тебе с твоей голубкой нечего бояться когтей злого ястреба…

XVII

Ввиду всех этих событий Телепнев не уехал на другое утро, решив остаться еще на некоторое время в усадьбе, пока он не будет иметь полной возможности убедиться в безопасности Натальи Глебовны.

Что-то подсказывало ему, что цыган не оставит так происшествия прошлой ночи, да и от Марьи Даниловны он не ждал ничего доброго.

Он решил пожить, присмотреться и затем со спокойной совестью уехать.

Наступил вечер. Гроза к утру прошла, и день был веселый, светлый и теплый. Вечер выдался тоже прекрасный. Все мирно дремало в усадьбе, и никому не могло бы прийти в голову, что под крышей этого боярского дома, окруженного полями и садом, готовятся бури и грозы.

Никита Тихонович дремал в своей опочивальне. Здоровье его ничуть не поправлялось, и лихорадка не покидала его ни днем, ни ночью. Голова его горела, как в огне, глаза глубоко ввалились и точно налиты были свинцом. Ноги его не двигались, словно окостенели, и о том, чтобы встать с постели, нечего было и думать.

Он ворчал на Наталью Глебовну, которая никак не могла угодить ему, и неотступно требовал к себе Марью Даниловну.

Но Марья Даниловна целый день не показывалась в его комнате, да и во всем доме.

Никита Тихонович несколько раз посылал за ней, но явившаяся к нему карлица объявила, что Марья Даниловна чувствует себя не в своем здоровье и просила ее не беспокоить.

Карлицу сменил Телепнев, который вошел в опочивальню Никиты Тихоновича страшно взволнованный и бледный.

– Никита! – сказал он ему, весь дрожа. – Я знаю, ты болен, но могу ли я сказать тебе об одном важном деле два слова?

– Ужо как-нибудь, – ответил больной, – не в себе я теперь.

– Но этого нельзя отложить, – настойчиво возразил Телепнев, и Никита Тихонович понял, что ему от него не отделаться.

– Говори! – сумрачно произнес он, взглянув на него исподлобья. – Чует сердце мое, ничего доброго мне не скажешь.

– Ты правду говоришь, Никита Тихоныч. Злое дело совершено в твоей усадьбе.

– Что еще?

– Ты знаешь, я давно разыскиваю тело князя, сгинувшего так бесследно отсюда. Для того я и остался у тебя в усадьбе.

– Для того ли? – насмешливо проговорил больной.

– Для того, Никита, – твердо, глядя ему в глаза, сказал Телепнев.

– Ну, так что же? – нетерпеливо спросил Никита Тихонович.

– Сегодня, незадолго до вечера, тело князя найдено. Оно найдено на дне озера, обвязано веревками, и к нему привязан тяжелый камень. Ребята обшарили озеро и вытащили его баграми. Больше ничего не нашли, – намекнул он.

Стрешнев молчал, как будто его нисколько не поразило это известие. Телепнев удивился этому.

– Никита, старый друг мой! – торжественно заговорил он. – Всегда я тебя знал за доброго и совестного человека, воина и боярина. Ты видишь, совершено злое дело над князем. Кто сие учинил? И то тебе ведомо. Прикажи учинить сыск и накажи виновницу сего злого, подлого дела.

Но Стрешнев вдруг рассердился.

– Не смей называть меня другом! – сипло крикнул он, насколько у него хватило сил. – Ворог ты мне, а не друг, лютый ворог. Кто тебе сказал, что сие злое дело учинила она? Поклялись вы, что ли, с Натальей погубить ее? Так врешь, не дам ее вам в обиду. Ступай от меня! Ты видишь, я болен. Прикажи-ка лучше без шума предать тело князя земле. Ступай, ступай же, не докучай мне!

И он заметался на кровати.

Телепнев, пожав плечами, мрачно вышел из его опочивальни и пошел в сад.

Здесь встретился он с побледневшей и осунувшейся Натальей Глебовной и передал ей разговор свой с ее мужем.

Они уселись в саду на скамье. Наталья Глебовна была рада, что Телепнев не уехал и решил еще остаться на время в усадьбе. Тяжелое предчувствие угнетало ее в последнее время, предчувствие чего-то страшного, грозного.

Они сидели и беседовали, когда вдруг Телепнев поднял голову. Темное небо окрасилось розовым цветом.

– Что это? – сказал он тревожно. – Ты не чувствуешь? Гарью пахнет! – И вдруг он вскочил со скамьи. – И то, – крикнул он, – ведь это зарево, Наташа, зарево пожара! Усадьба горит!

Они быстро пустились бегом по направлению к барскому дому.

Дом был объят пламенем и пылал, как лучина. Очевидно, его давно уже подожгли с заднего фасада, и теперь огненные языки лизали крышу, которая рухнула с треском в одном месте.

– Ах, – вскрикнула Наталья Глебовна, – это над опочивальней Никиты. – С ней едва не сделалось дурно, но она взяла себя в руки и не подчинилась мгновенной слабости. – Спаси, спаси его! – бросилась она к Телепневу.

Но дом пылал. С грохотом обрушивались балки, вздымая к темному небу огненные языки и тучи ярких, красных искр. Со всех сторон к дому сбегалась челядь.

Дружными общими усилиями принялись тушить пожар, и кое-как, после долгого времени, удалось прекратить его. Вода была далеко, и ее приходилось медленно носить к месту пожарища.

Комнаты Никиты Стрешнева и Марьи Даниловны выгорели целиком. Когда пожар прекратился, то среди обломков обгоревшей усадьбы, тлевших бревен и тканей, отыскали обуглившийся труп боярина Стрешнева и еще два трупа, до такой степени обуглившихся, что распознать их было невозможно. Впрочем, в одном из них все-таки удалось узнать по уцелевшему, хотя сильно обгоревшему, козловому башмаку труп карлицы, а относительно другого общим голосом решено было, что это не кто иной, как Марья Даниловна.

На утро по большой дороге тянулся по направлению к Москве цыганский табор. Около одной из повозок, закрытой цветными тряпками, плелась старуха-цыганка со своим сыном Алимом, который, весело сверкая своими темными глазами, поминутно отодвигал цветные тряпки и заглядывал вглубь повозки, заботливо опрашивая сидевшего там таинственного седока.

А по другой дороге, в иную сторону, ехал целый поезд боярина Телепнева, в сопровождении стрешневской челяди.

Добрая молодая боярыня Стрешнева в темных вдовьих одеждах пробиралась на житье в свою отдаленную вотчину. Горе и грусть лежали на ее бледном, измученном личике, но в ее заплаканных и красных глазах сверкали порой искорки радости, которую она тщетно старалась заглушить в себе, считая это радостное чувство грешным в настоящих обстоятельствах ее жизни. Но мечта об обители теперь была так же далека от нее, как когда-то мечта о возможном для нее счастье. Телепнев ехал верхом рядом с экипажем.

– Правду ведь сказала старая ведьма-цыганка! – задумчиво шептал он.

Конец первой части