Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом

Я понимал, что намерения у него дружеские, но в итоге он просто привлекал ко мне внимание целой комнаты, набитой незнакомцами. Я не понимал, как мне поступить – надо ли при всех оборвать его и таким образом, возможно, показать своим будущим пациентам, что при необходимости я буду устанавливать границы. А если я так не поступлю, не решат ли они, что я легкая добыча? А может быть, конфронтация – это все-таки грубо? Я снова попытался вежливо отделаться от него. И снова безуспешно. Он явно выделялся среди новой группы моих подопечных, за которых мне предстояло отвечать: кое-кто из них, похоже, даже не заметил моего присутствия. Я сразу понял, что с Ленни хлопот не оберешься.

Перепады настроения у Ленни были самые сильные из всех пациентов, с которыми мне довелось встречаться. Он мог разрыдаться, увидев по телевизору голодающих детей из стран третьего мира или новости о войнах. Жертвовал деньги на благотворительность (он унаследовал кругленькую сумму и получал пенсию по инвалидности, а при этом почти ничего не тратил, разве что на сигареты и еду на вынос из кафе. Дело дошло до того, что сотрудникам пришлось вмешаться. Ленни не был стяжателем и редко хотел чего-то материального, но было трудно понять, где кончаются его личностные ценности и берет верх психическая болезнь. Например, он мог потратить 20 фунтов на угощение для нового больного, но и не думал купить себе что-нибудь из одежды, хотя обносился до дыр. Как-то раз он купил пару найковских кроссовок «Эйр Джордан» и всячески ими похвалялся. Мания избавляла его ото всякой стеснительности, и назавтра во время утренней встречи больных он исполнил свою версию «Риверданса», вялую и раскоординированную, а остальные хлопали и подбадривали его криками. А неделю спустя он отдал кроссовки больному, с которым и парой слов не обмолвился. Я боялся, что его эксплуатируют. Хотел, чтобы Ленни сохранил хотя бы часть сбережений, и запретил ему раздаривать имущество.

– Черт возьми, это мои деньги, мои кроссовки, мои ноги, чтоб вам пусто было! Вы мне не хозяин! – орал он на следующем обходе.

Опять я отрицательный герой.

В хорошие дни Ленни был почти патологически жизнерадостен. Он задавал своим громовым голосом развязные личные вопросы о моей жене, отцовских обязанностях и даже сексуальной жизни, а потом рассказывал какие-то малоприятные истории о себе. Я вежливо пытался перевести беседу в другое русло, нередко к вящей потехе коллег. Плутовской огонек в глазах Ленни заставлял меня заподозрить, что какую-то крошечную долю мании Ленни все же контролировал и все это делал развлечения ради. Что ж, молодец. Он даже прозвал меня Маугли (из «Книги джунглей») – отдает расизмом, но смешно. Контрперенос, который возник у меня, был примерно такой же, как и с Джозефом, у которого тоже была мания. Я чувствовал прилив сил и во время некоторых наших бесед откровенно веселился. Словно болтал с хорошим приятелем. Очень нестабильным и непредсказуемым, вульгарным, сексуально озабоченным приятелем, который, возможно, когда-то выпивал с группой «Кинкс».

В плохие дни Ленни орал так, что все отделение пряталось. Даже Джордан, лукавый и иногда склонный к провокациям, и тот обходил его по большой дуге. Ленни осыпал меня всеми мыслимыми и немыслимыми проклятиями. Обвинял в том, что я задумал отравить его лекарствами, потому что завидую его невероятному интеллекту, ведь ай-кью у него триста баллов. Летом 2015 года он в течение двух недель каждое утро поджидал меня у окна своей палаты, чтобы разразиться бранью в мой адрес, когда я проходил через двор по дороге в отделение. Его злобные выходки видели все. Другие сотрудники больницы, как и я, привыкли иметь дело с враждебными высказываниями и оскорблениями со стороны наших нездоровых подопечных. Мне сочувствовали и пытались утешить. У меня были смешанные чувства. В какой-то степени я был словно ребенок, уворачивающийся от словесных оскорблений приставучего школьного хулигана. Я, конечно, не считал, что мне грозит физическая опасность, но ситуация была крайне неловкая. Однако, честно говоря, в глубине души я даже потешался – отчасти благодаря несравненному лексикону Ленни. Одной из самых его цветистых фраз была «Ах ты прогнивший костоправ, убийца неумытый, ублюдок, варвар, заноза у меня в боку!»

Раза три за то время, когда Ленни находился под моей опекой, с 2014 по 2017 год, я раза три пытался снизить ему дозу лекарств. Мне было отвратительно видеть его таким заторможенным, и отчасти я чувствовал себя ответственным за это. Выглядел он примерно так, как я себя чувствовал. Постоянно зевал, падал с ног и засыпал в протертом кресле в углу комнаты отдыха для больных так часто, что практически стал частью меблировки. Но примерно через неделю после каждой попытки снизить дозу Ленни приходил в неистовое возбуждение. Глаза у него краснели, он рычал и крался по отделению, сгорбившись и выставив плечи вперед. Другие больные шутили насчет полнолуния. Ленни подбегал к посетителям и кричал на них, требовал немедленно ответить, кто они такие, сдергивал с них бейджики на шнурках и обвинял в том, что их прислали его убить. Орал на других больных, если они переключали каналы, и вызывал их на смертный бой. Большинство только смеялись, но раза два дело доходило до потасовки и требовало немедленного вмешательства сотрудников. Один раз Ленни сильно лягнул медсестру в ногу – у нее был скверный синяк, а он получил дополнительную дозу седативных. Я всегда восхищался стоицизмом некоторых медсестер, которые изо дня в день терпели оскорбления и нападки. Это, безусловно, неприемлемо, но такова реальность, сколько ни вешай по стенкам нравоучительных плакатов о вреде дурного обращения. Каждая попытка снизить дозу лекарств Ленни приводила к отправке в изолятор. И под маской бешеной ярости я видел в его лице смятение и боль. Ленни не хотел так себя вести, но его психическую болезнь можно было унять только значительным количеством химических веществ. Я чувствовал себя в ответе за каждое его пребывание в изоляторе. Хотел вызволить его из флегматической лекарственной темницы – но сделал только хуже.

Ощущение было такое, что я на самом деле не лечу Ленни. Я знал, что где-то в глубине его души погребен заживо славный парень, но не сумел его вызволить. Всевозможные комбинации стабилизаторов настроения и антипсихотиков – все в максимальных дозировках – пожалуй, притупили его ярость, но не смягчили симптомы до приемлемой степени. Более того, не исключено, что я медленно убивал его (по горькой иронии, буквально воплощая его бред). Или по крайней мере приближал истечение срока годности, поскольку лечил его медикаментами, потенциально способными вызвать самые разные побочные эффекты, часть которых может прямо или косвенно сокращать ожидаемую продолжительность жизни – например, аритмии (это нерегулярное сердцебиение, повышающее риск сердечного приступа или инсульта). Я не видел света в конце его туннеля. Мы просто держали Ленни у себя, и мне было с этим не смириться.

Как и все врачи, судебные психиатры приносят клятву Гиппократа, когда получают диплом, а первый ее принцип гласит «Не навреди». Однако вполне можно сказать, что некоторые наши действия наносят ущерб пациентам, пусть даже намерения у нас самые благие: это и ограничение свободы, и насильственное помещение в изолятор, и отказ отпускать на прогулку за положительный тест на марихуану, и наша роль свидетеля-эксперта, когда мы пишем служебные отчеты, в которых отрицаем психическую болезнь, и тем самым обрекаем человека на тюрьму. Можно сказать, что такие дела больше пристали мощной длани закона, нежели мягкому прикосновению врача. Это моральная головоломка, которая мучала меня тем больше, чем больше я над ней размышлял.

В отличие от большинства пациентов, Ленни было нечего терять. В отделении ему нравилось. Его регулярно кормили, лечили и разрешали «пожирать глазами красавиц-медсестер» (по его выражению). Думаю, на каком-то уровне он понимал, насколько неприемлемы были бы его слова и поведение во внешнем мире и сколько агрессии они бы вызвали, поэтому, наверное, он еще и чувствовал некоторую защищенность. Больничные стены, которые для многих становятся тюрьмой, были для него теплым одеялом. Он был слишком нестабилен, чтобы отпускать его на прогулки, а это значит, что у меня не было рычага воздействия, чтобы заставить его хорошо себя вести или участвовать в доступной терапии, от которой он отказывался.