Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая - Лев Бердников

А через некоторое время при осмотре фамильных драгоценностей Натальи Алексеевны была обнаружена огромная недостача. И вдруг бриллиантовый перстень, принадлежавший покойной, нашелся на пальце слуги и флейтиста обер-камергера Двора Ивана Долгорукова Иоганна Эйхлера, с которым Каро водила дружбу. А дальше с вороватой француженкой случилось ровно то, о чем скажет потом Александр Герцен – “попала в тюрьму за кражу бриллиантов”. Понятно, что тень подозрения пала и на нашу героиню как непосредственную придворную начальницу Каро. И хотя никто не обвинял ее прямо, Анна рассудила за благо навсегда оставить русский Двор и удалиться в подаренное Петром I живописное имение Йола.

Там она взялась за доставшееся ей хлопотливое хозяйство и вела его энергично и рачительно. На паях с оборотистыми братьями торговала рыбой, хлебом, древесиной. В 1736 году Крамер обратилась с прошением к императрице Анне Иоанновне разрешить ей рубить лес по рекам Нарове и Плюсе и их притокам. И монархиня согласилась на такую исключительную привилегию (по-видимому, сему поспособствовал прежний амант Крамер Рейнгольд Левенвольде, который стал теперь обер-гофмаршалом Двора), оговорив, однако, что рубить надлежит не более 27 тысяч деревьев в год, и лес должно отправлять за кордон только в распиленном виде.

Шли годы. На российский трон взошла Елизавета, у коей с Анной всегда были самые теплые отношения. Ей нравилось то, что новая императрица свято чтит память великого отца, и все называют ее не иначе, как дщерь Петрова. Елизавета Петровна настойчиво звала ее ко Двору, но та не пошла, сославшись на преклонные лета. На самом деле она вполне свыклась со своей новой ролью предпринимательницы и предпочла донашивать эту жизнь вдали от светской молвы.

Есть сведения, что когда импертарица Екатерина II проезжала в 1764 году через Нарву, Крамер “была принята ею в частной аудиенции, продолжительность которой была всеми замечена”. О чем беседовали эти две замечательные российские женщины? О судьбах империи? О превратности придворного счастья? Или об исполине Петре, к величию и славе которого ревновали они обе?

Вечновлюбленный. Виллим Монс

Модники, вертопрахи, дамские угодники, искусившиеся в галантности и политесе, явились в нашей литературе в ту годину, когда Петр Великий “поворачивал старую Русь к Западу, да так круто, что Россия доселе остается немного кривошейкою” (Д. Мордовцев. “Идеалисты и реалисты”, 1878). Вот, к примеру, герой “Гистории о храбром российском кавалере Александре” (первая четверть XVIII века) направляется в Европу вовсе не для чести и славы, а, как говорит он в минуту прозрения, “ради негодной любви женской”. Кавалер сей предаётся бесконечным амурам, отчаянно музицирует (играет на “флейт-реверсе”), пишет куртуазные письма, сочиняет любовные вирши с неизменными Венерами и Купидонами, поёт сладкоголосые арии. Всё это – характерные приметы поведения щёголя, занявшего тогда не последнее место при российском Дворе.

Таковым был Виллим Иванович Монс (1688–1724) – о, теснота истории! – младший брат небезызвестной Анны Монс, бывшей метрессе авторитарного Петра I, посмевшей отвергнуть монаршую любовь и сочетаться браком с престарелым прусским посланником Георгом Иоганном Кайзерлингом. Но своё щегольство Монс проявит позднее, уже на пике впечатляющей карьеры. До этого же времени у него, сына скромного виноторговца из Немецкой слободы, был один-единственный костюм.

Напоминание о родстве с “неверной Монсихой” могло лишь навредить нашему герою, потому государеву службу ему пришлось начать, как это водилось, с самых низов. Фортуне Виллима немало споспешествовал генерал Родион Христианович Боур. Это он обратил внимание Петра на статного, красивого немца, так что юность Монса протекала под непосредственным наблюдением самодержца и в беспрестанных военных походах. Он сражался, как лев – и в бою под Лесным, и в Полтавской баталии, где исправлял должность генерал-адъютанта. А когда шведы были отброшены к Переволочне, Виллим Иванович, выказав способности заправского парламентера, вел с неприятелем переговоры.

Монарх возлагал на него самые ответственные поручения – так, юноша руководил дерзкой операцией по освобождению из плена командира казаков князя Митрофана Лобанова и провел ее блистательно. Он бросался в самое пекло битвы, был отважным воином, обладал характером пылким и неустрашимым. Это нимало не соответствует образу придворного паразита и пустельги, каким он выведен в современном российском телесериале Владимира Бортко “Завещание Петра Великого” (2011). Осенью 1711 года император, оценив его “добрые поступки”, удостоил храбреца чином лейб-гвардии лейтенанта.

Назначение Монса камер-юнкером в 1716 году, а затем и камергером при Дворе Екатерины Алексеевны также было учинено по монаршему повелению. Вот как аттестует его Петр: “Во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были, и ныне для вящего засвидетельствания того, мы с особливой нашей императорской милости онаго Виллима Монса в камергеры всемилостивейше пожаловали и определили… И мы надеемся, что он в сем от нас… пожалованном новом чине так верно и прилежно поступать будет, как то бодрому и верному человеку надлежит”.

Новоиспеченному камергеру вменялось в обязанность сопровождать государыню на ассамблеи, маскарады и куртаги, устраивать праздники и гуляния, столь ею любимые, вести корреспонденцию с поставщиками товаров для Двора, заведовать драгоценностями и денежной казной, руководить Вотчинной канцелярией. Но особенно хлебным и прибыльным делом оказался надзор за неотвязными прошениями на высочайшее имя, которым он, Монс, и только он, давал ход.

Шаг за шагом молодой царедворец приобретал все большее влияние на Екатерину, а та, ему послушная, действовала и на Петра. Кредит камергера рос и возрос до столпов геркулесовых – и вот уже сильным и незаменимым стал при Дворе этот “бодрый человек”, ибо все знали: уж коли Виллим Иванович постарается, все будет исполнено “в аккурат точно” и без проволочки. “Вокруг Монса, – пишет Михаил Семевский, – группируется огромная партия, которая из эгоистических целей оберегает его, как зеницу ока”. С нижайшими просьбами (и уж, конечно, с дарами и знатными подношениями) к “верному” Монсу прибегают и челом бьют многие, в том числе и “птенцы гнезда Петрова”, люди именитые и чиновные. Перед ним заискивают и светлейший князь Александр Меншиков, и наш резидент в Берлине Михаил Головкин, князья Алексей Черкасский, Андрей Вяземский, Никита Трубецкой, Михаил Белосельский; Петр Толстой, Василий Шереметев, Артемий Волынский (который, между прочим, слал Монсу в подарок два “перука” и около дюжины чулок), и даже сама вдовствующая царица Прасковья Фёдоровна. Ласкателям безродного немца несть числа.

Какими только эпитетами, какими громкими титулами его не величают – и “Высокоблагородный патрон”, и “Ваше премилосердое Высочество”, и “Сердечный наивернейший друг и брат”, и “Высокографское сиятельство”. И вот уже Виллим Иванович не довольствуется доставшейся ему от незнатного отца фамилией. А потому он стал уже зваться не “Монс”, а “Монс де ла Кроа”, ведя свою генеалогию будто бы уже из Франции или из Фландрии. Понятно, что он блефовал, ибо историки точно установили: семейство это худородное происхождения вестфальского, и его притязания на звание галльских дворян неосновательны. Но как же хотелось ему слыть “природным аристократом”! Может статься, не давали покоя камергеру лавры сына конюха, светлейшего князя Александра Меншикова, объявившего себя отпрыском “благородной фамилии”.

А прошения, челобитные все множились – они летели к Виллиму Ивановичу от Москвы до самых до окраин – из Астрахани, Черкасска, Казани, Сибири, Гельсингфорса, Выборга, Ревеля, Митавы, Риги, а то и от посланников наших и купцов иноземных, что в Вене, Гамбурге, Стокгольме, Париже, Лондоне обретались. Обширность корреспонденции вызвала необходимость образовать целую канцелярию, в коей заправлял делами специально отряженный столоначальник, Егор Столетов. В его подчинении состояло несколько кувшинных рыл. Они-то и читали поступавшие депеши, экстракты из них составляли: ведь разобраться в этом чернильном море – дело зело кропотливое, да и деликатности требовало. Между прочими ходатаями находим и генерал-прокурора Сената Павла Ягужинского, того самого, который в сердцах признался Петру: “Государь, все мы воруем, все, только одни больше и приметнее других”.

Надо признать, самым “приметным” казнокрадом той поры Виллим Иванович вовсе не был (если сравнить его стяжательство с аппетитами “полудержавного властелина” Меншикова или же сибирского губернатора князя Матвея Гагарина, то оно покажется сущей безделицей). Тем не менее, не трудами праведными нажил он палаты каменные в Петербурге и Москве, да и недюжинные наделы земельные, к коим благоволившая к нему Екатерина прибавляла все новые. Не на камергерское ведь жалованье обзавелся он сонмом челяди и слуг. А откуда взялись в его конюшнях несколько дюжин рысаков и скакунов редких пород – поди как из-за кордона выписаны!