Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь

— Недели через две я получу что-то из Самарканда, — сообщил ему я.

— В самый раз, — кивнул он и, бросив еще один недобрый взгляд на бездельничавших Нанивандака, Махиана и Авлада, ушел.

Дальше меня этим утром раздражал, конечно же, Бармак. Хотя его умение находить хорошие рестораны было достойно уважения. Но за едой Бармак начал говорить о том, в чем я ничего не понимаю — об оружии. Интересовался, как и чем я собираюсь вооружать мою маленькую гвардию. И потом добавил:

— Не пренебрегайте этим, милый мой дружочек. Потому что приближаются очень серьезные события. И чтобы вам в них разобраться…

Тут он начал извергать на мою голову поток имен, в которых по большей части присутствовали «Абу», «Али», «аль» и тому подобное.

Мне пришлось выслушать, что дом Аббаса скоро переберется целиком из одного места в другое — названия этих мест мне, как я понял, знать не полагалось (да я и не хотел). Что в доме этом — несколько людей одного поколения, постарше, и несколько — из поколения более молодого, то есть Мансур и его братья.

И еще — что бунтовщики халифата вовсе не ограничиваются потомками Аббаса, двоюродного брата пророка. Был еще зять пророка, Али, и его потомство. И между этими двумя бунтующими кланами «все сложно, сложно».

Но хаос, похоже, царил не только в рядах бунтовщиков. Халиф Марван, как мне было сообщено, находится в плохих отношениях с собственной столицей — Дамаском. И поэтому последний столицей быть по сути перестал. Марван окончательно перебрался в город Харран, в Джазире, «странное для повелителя правоверных место, где вообще непонятно, во что местные люди верят, что у них за бог и что за пророки». И произошло это оттого, что Марван, по кличке Ишак, слишком долго был губернатором севера — гор и долин между двумя морями, Джурджанским и Бунтус, где живут люди с заносчивым и хитрым нравом, характерными очертаниями носов и масляно блестящими глазами. Из этих былых подопечных Марван набрал себе по сути новую, и неплохую, армию.

Из всего этого я понял очень мало, кроме того, что империя халифа в хаосе и Заргису отсюда надо вытаскивать в любом случае.

И вы же понимаете, — продолжал Бармак, придвигая ко мне металлическое блюдо с только что появившимися на рынках первыми ягодами черешни, — что в таком подвешенном состоянии все долго не продержится. Кто-то кого-то непременно атакует. Либо халиф начнет, наконец, большую войну с Абу Муслимом, либо — наоборот. И вот эти тайные убийцы просто очень-очень осложняют дело. У вас уже есть что-то новое? — неожиданно завершил он речь.

— Кое-что, — мысленно злобствуя, рапортовал я. — Через две недели из Самарканда придут ответы на некоторые мои вопросы. Я знаю, что эти убийцы как-то связаны с одной женщиной, о которой ходят очень неприятные легенды. Я иду по ее следу (тут я, так же мысленно, восхитился собственной наглостью). Очень много разговоров среди раненых, в той самой больнице. Но придется долго разбираться, кто из них что-то знает, а кто просто болтает. А еще, если меня когда-нибудь позовет на беседу этот ваш Абу Муслим, я попросту спрошу его, что он об этой женщине и этих убийцах знает, и посмотрим, что он ответит.

Тут Бармак откинулся на подушки и долго рассматривал меня глазами, в которых читалась просто-таки детская радость. Затем сложил губы в улыбку верблюжонка и посоветовал:

— Спросите его только про женщину. (Это мне, конечно, понравилось, потому что убийцы казались уже не столь важными.) Скажите ему, что это у вас что-то очень личное. Потому что прямо говорить ему про убийц… после известных вам событий у него под носом, на той площади… может быть неправильно. Он, знаете ли, очень чувствителен.

И завершил обед Бармак опять же таким образом, чтобы вызвать у меня как можно больше раздражения:

— Дорогой мой Маниах, я хочу еще раз извиниться, что отвлек вас на беседу с Абу Джафаром, то есть Мансуром, то есть… вы знаете все его имена. Вам очень полезно было с ним познакомиться, вы постепенно это поймете. И он вам очень признателен за разговор. Настолько признателен, что теперь приглашает вас на свою проповедь. Я знаю, что в отличие от вашего брата вы не очень хорошо относитесь к храмам именно этого пророка, но вы же сами заявляли, что неважно, в каком храме говорить с тем же самым богом, который у нас один на весь мир. Так вот, уж зайдите завтра перед закатом в главный масджид этого города. Это будет пятница, очень важный день. Посидите, послушаете, отдохнете — да и вообще, если уж вы тут живете прямо в крепости, то показываться в этом храме — просто вопрос хорошего, знаете ли, тона. Это будет правильно воспринято. Все знают, что я — закоренелый и неисправимый поклонник совсем других пророков, но я же там, в этом масджиде, буду…

В общем, у меня появлялось все более сильное чувство, что работы (и каких-то уже совсем посторонних дел) становится все больше. Причем самые разные люди меня попросту заставляют ее делать — а я сам очень плохо понимаю, почему должен им уступать.

И тем более — почему я должен ходить в чужой, очень чужой храм и слушать там какого-то Абу Джафара. Даже если одна из его кличек, «Мансур», означает «победитель».

На деревянное возвышение посреди тихо гудящего зала Мансур всходил никоим образом не торжественно, сначала даже казалось, что он поднялся на первую ступеньку случайно и теперь осматривается — куда попал, как отсюда спуститься? И хотя, как и положено, он прихлопнул рукой по этому возвышению трижды — когда подошел к нему, когда начал подниматься и когда навис над рядами рассевшихся по коврам, — собравшиеся, кинув на него доброжелательный взгляд, продолжали шушукаться между собой, пока он не прогнусавил неизбежное «бисмилля». Да и после этого в просторном полутемном зале, где редкие пылинки кружились в золотых лучах, продолжали тихо жужжать десятки голосов.

— Он сказал — читай! — вдруг выкрикнул Мансур пронзительным голосом.

По рядам прошелестел изумленный шепот, и воцарилась тишина. Большинство, видимо, только что сообразило, что этот несуразный тощий детина оказался на возвышении не просто так. Но в любом случае то было очень странное начало для проповеди — а дальше следовало еще более странное продолжение.

— А читать-то что? — вдруг, после паузы, как-то буднично спросил он среди тишины. И, нелепо взмахнув рукой, продолжил, быстро, почти не делая паузы между фразами: — Да, вот так все начиналось. И ведь как прекрасно все начиналось! Сияющий ангел, несущий нам, на погруженную в невежество нашу землю, простое слово: читай! Это ведь не только пророку, мир его имени, сказал он это слово. Ведь есть еще и мы. Мы, несчастные. Мы, все никак не способные сообразить — что за слово такое господа нашего сошло с небес? Ну, понятно: читай — в смысле рассказывай, говори! И пророк, мир ему, сделал это, донеся до людей мудрость небесного слова. Но и читай — в смысле просто читай! И это уже — не пророку. Это нам. Сколько книг в нашем мире! Сто тысяч — вы слышите, сто тысяч книг в одной только библиотеке императора Поднебесной! А мы? Где книги о далеких странах? Где книги о лекарском искусстве? Где книги мудрецов древности? Они во множестве есть у других народов! Но они нужны и нам, правоверным!

В глазах сидевших на коврах, особенно глазах иранцев, начал появляться неподдельный интерес. Это были не совсем те речи, которые они привыкли слушать в этих стенах.

— Пророк, мир ему… — возвысив голос, продолжал Мансур… потом запнулся, покачал головой и, уже тихо и как-то доверительно, закончил: — Ведь Мухаммед, благословенно будь его имя, — это же племянник моего прадедушки.

Вот тут тишина в молельном зале стала просто мертвой. Все слышали, что вроде бы какие-то люди из какого-то дома Аббаса приехали в Мерв, — но мало кто видел их хоть краем глаза. И только теперь многие поняли, о каком Аббасе идет речь.

— У нас, в доме отца моего и деда, по вечерам часто вспоминали об этом человеке, о тех днях, когда он жил, когда можно было погладить его по теплой бороде, дать ему созревший финик с кусочком хлеба. Каким он был? Совсем не похожим на меня.

Тут по углам раздались тихие смешки.

— Невысокий, но очень крепкий, с мощной такой грудью и с густой бородой. Сильный. А главное — да добрый это был человек, вот что. И веселый, что в тяжелые дни было в самый раз. «У нас в доме есть еда?» — спрашивал он, когда несчастные души, заблудившиеся в темном веке и не находившие сил оттуда выйти, запретили продавать умме пророка даже кусочек хлеба. «Есть еда?» — спрашивал он опять. И в ответ на молчание улыбался: «значит, у нас сегодня пост!». Не такая уж тонкая вроде шутка, но людям становилось как-то легче.

Мансур снова сделал паузу, опустив голову на грудь.

— Но нет его с нами! — вдруг сотряс воздух резкий голос. — А мы-то есть! И некого нам спросить — что делать, как выбраться из пустыни горя нашего и бед, глупости нашей и недоумия! Ведь посмотрите, что же это такое — уже сто семнадцать лет, как покинул пророк этот мир, а что мы сделали с наследством, которое он нам оставил? Что?