Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности - Морган Мейс

манифестирующее саму сущность жизни и смерти. И когда после этого видишь, как он спрыгивает с повозки на манер прекрасного принца, кажется, что это как-то чересчур театрально. Если вы поняли Диониса исходя из полотна Тициана, вам можно простить подозрение, что Ариадна повесилась на том дереве из чистого разочарования. Сам воплощенный бог — это мóлодец, прыгающий с повозки, и только? Истинное значение Диониса и его столкновения с Ариадной Тициан в своей картине не уловил. Что-то он упустил.

На самом деле именно то, что Ариадна повесилась на дереве, и сближает ее с Силеном. Ариадна видела не прыгающего с повозки мóлодца, как у Тициана. Нет, мы должны понимать, что Ариадне мельком явилось нечто истинное, восхитительное, незримое. Божественное явилось ей как-то так, что мы не в силах этого даже представить, — так, что у нас нет для этого слов или образов. Человек не может увидеть Господа и остаться в живых. Но она глядит на его лицо. Ариадне, по какой бы то ни было причине, он мельком является. Божественное открывает себя ей, и это откровение раздирает завесу ее конечности. Она уже не может быть тем существом, каким была прежде. Как и Силена, ее подвели к порогу. Она увидела что-то — немного по ту сторону жизни и немного по ту сторону смерти. После такого ей уже не дано по-настоящему вернуться в мир. Она больше не привязана к миру должным образом. Она начинает видеть, как ткань окружающего ее мира трещит по швам. После такого жизнь попеременно кажется ей лишь иллюзией или слишком реальной, чтобы ее проживать. Для нее это невыносимо. Такое случается, когда тебе мельком является Божественное, когда рвется ткань. В итоге единственный способ опять стать живым — умереть. Таков ужасный парадокс Ариадны. Она смертна. Единственное, что может ее спасти — это ее смертность, которой она должна умереть, чтобы испытать на себе. Она осознаёт, что единственный способ снова вернуться в мир — это умереть. Она достает веревку и затягивает петлю. Забирается на свое дерево. И убивает себя, повесившись на ветвях этого самого дерева, потому что хочет вернуться в мир — после того, как ей мельком явилось Божественное.

* * *

Но Силен не может повеситься. Это для него не работает, не может сработать. Наверное, он бы так просто и висел, пока один из сатиров не пришел бы его снять. Они бы снова водрузили его на осла и двинули в лес — к следующей вакханалии. Силен может вешаться на всех оливковых деревьях Греции поочередно — и все равно дионисова шайка опять подберет его для новой гулянки.

Какой-то жизнью Силен живет, но познать опыт смертности во всей полноте ему не дано. А без смертности жизнь недостаточно реальна, чтобы быть настоящей. Вот почему в интерпретации Силена у Рубенса он даже не может выступать участником празднеств. Его к ним не тянет. В нем нет той навязчивой потребности, какую можно расслышать в блеянье всех этих козлов. Козлиное блеянье — это крик самой жизни, к тому же определенно имеющий отношение к ебле. В козлином блеянье слышится тяга к насилию и еще потребность бежать сам-не-знаю-куда через лес. Чего-то особенного этот звук для Силена больше не значит. Только представьте: за тысячу жизненных циклов он слышал его миллион раз. Что еще он может для него значить, кроме скуки бесконечного повторения? Все то же самое, снова и снова, и опять все сначала.

Когда-нибудь видали в лесу козла? Он внезапно издает этот звук и подскакивает всем телом, всеми четырьмя ногами, и кидается из стороны в сторону. Они, козлы, выскакивают из ниоткуда и уносятся в никуда. Им без разницы. Они издают звук и затем начинают скакать, так или эдак. Сама их суть — это блеянье, лесная нужда. Силену это тоже уже безразлично, хотя он и терпит. Он терпит это в достаточной мере, чтобы быть частью происходящего, но недостаточно, чтобы считаться полноправным участником. Он и здесь, и отсутствует. И беспробудно пьет, всегда допиваясь до серой зоны сознания. В этой-то зоне его и рисует Рубенс — с его массивными узловатыми коленями, как он тащится, пробираясь через стелющийся у порога туман.

Он, Силен, только вернулся после краткого плена у царя Мидаса и его допроса. Царь Мидас спрашивал у него, что наилучшее для человека. Отбросим то, насколько этот вопрос царя Мидаса осторожный и утонченный. К чему на самом деле подводит царь Мидас? Что он на самом деле хотел узнать? На самом деле царь Мидас хотел узнать насчет смерти. Он хотел знать, как преодолеть смерть. Ему требовалась какая-нибудь уловка, как выйти из цикла и оказаться выше смерти. Он, царь Мидас, хотел любой ценой обмануть смерть. Он хотел жить и жить. Он осознает, что с его смертью вся его власть и все его желания потеряют смысл. Он делает вывод, что смерть — проблема. Он не ощущал бы эту пустоту, если бы не безусловность смерти. Поэтому царь Мидас предпочитает жить. Такое у него предпочтение. И такое настоящее желание кроется в его вопросе. Он обряжает свой вопрос в изысканную фразу о «наилучшем для человека». Но он даже не в курсе, что это значит — «наилучшее для человека». На самом же деле он хочет познать тайну смерти, этой конечной данности. Он хочет жить дольше отведенного ему времени — в духе или телесно, но лучше телесно.

Силен чует то истинное намерение, которое скрыто в вопросе. Боль жизни ему знакома. Он каждый день слышит в лесу козлиное блеянье и кое-что знает о невыразимых желаниях, его порождающих. Это блеянье исходит из места глубокого и темного. Силен это знает. Знает, что царь Мидас хочет жить да жить. Поэтому он говорит царю Мидасу правду. Смерть — это вообще-то дар. Но ты не способен воспринимать смерть как дар, каковым она реально является. Ты получил дар и ничего так не хочешь, как от него избавиться. Не избавляйся. Стремись к этому дару, если можешь. Будь тем, кто ты есть, — жизнью-к-смерти. Из фальшивого вопроса царя Мидаса Силен извлекает скрытый в нем настоящий и обнажает его, выводит на поверхность.

Из своего теневого существования он изрекает истину, в которой ничего теневого нет. Она чиста и сияет.

XX. Если Ян Рубенс что-то и познал, так это порог. А его сын увидел в нем этот порог и захотел познать порог тоже

Значит, в Яне Рубенсе — человеке-тени,