Наброски синим, зелёным и серым - Джером Джером

— Прошу не оскорблять меня таким глупым предложением! — строго ответил мне охранитель порядка, приняв грозную позу.

Я возразил, что скорее сам могу считать оскорблением с его стороны то, что он отвергает мой чистосердечный подарок. Но он объявил, что не верит в чистосердечность подарков, подносимых на улице нетрезвыми прохожими. Слово за слово, и дело дошло у нас до того, что полисмен хотел заграбастать меня и отвести в участок. Я изо всей силы хватил его гусем по голове и сшиб с него его форменную фуражку и, пока он поднимал ее, удрал от него на Кинг-стрит. Снова надев свое головное украшение, полисмен дал свисток и бросился за мной. Я бегом свернул на Колледж-стрит, где выскочивший из подъезда обыватель пытался было преградить мне путь, но я ударом ноги в живот свалил его с ног и полутемными переулками домчался до Канал-Бриджа.

Там я оглянулся. Поблизости никого не было видно, и я швырнул гуся через перила моста в воду. Но только что я хотел сойти с моста, как был окружен полудюжиной полисменов; среди них находился и тот, которого я попотчевал гусем. На все мои объяснения мне возразили, что меня выслушает полицейский пристав, и отвели в участок.

Пристав спросил меня, почему я бросился бежать, когда меня хотел задержать тот полисмен, к которому я приставал с непристойными шутками насчет какого-то гуся. Я ответил, что убежал потому, что мне вовсе не улыбалась перспектива просидеть рождественские дни в кутузке. Далее пристав спросил, что я бросил в канал, я сказал, что гуся. Тогда последовал новый вопрос: почему мне вздумалось бросить гуся? Я ответил, что сделал это потому, что устал таскать с собой такую тяжесть.

В это время явился сержант и заявил, что его помощники с опасностью для собственной жизни извлекли из воды брошенный мною сверток. Принесенный ими в канцелярию сверток тут же был вскрыт, и в нем оказался мертвый новорожденный младенец!

Я стал уверять, что этот сверток вовсе не мой, как не мой заключавшийся в нем младенец, но полицейские только саркастически улыбались.

Составили протокол, и меня засадили в кутузку до выяснения дела следствием.

Так я и провел все праздники в милом обществе настоящих воров и, разумеется, лишился своей должности. Положим, потом все выяснилось, и я был приговорен лишь к штрафу «за нарушение общественной тишины и порядка». Но за причиненные мне этой глупой историей убытки меня никто ничем не вознаградил, — заключил со вздохом рассказчик.

Поезд подходил к станции, где должен был высадиться мой случайный спутник. Он приготовил свои вещи и хотел было надеть шляпу, но ушибленное место так вспухло, что этого нельзя было сделать.

— Да, не везет мне… Вообще я человек неудачливый, — с грустью проговорил он и, держа шляпу в руке, вышел из вагона, кивая мне на прощанье непокрытой головой, украшенной огромной шишкой.

XV

Мистер Пирамид

Я был влюблен — не помню уж, в которую по счету — красотку и побежал к своему приятелю Дику Дункерману облегчить свое переполненное сердце. Дункерман был хорош тем, что позволял сколько угодно изливаться перед ним, а сам в это время заносил в огромную переплетенную тетрадь «материалы» для своих будущих драм.

У него был кот, прозванный им «мистером Пирамидом». Этот кот имел обыкновение свертываться клубком на краю письменного стола, так что все бывавшие у Дункермана отлично знали этого представителя мурлычущей породы. Но бывали случаи, когда хвостатый джентльмен сидел и глядел на говорившего таким взглядом, что производил впечатление существа разумного, при котором нужно взвешивать свои слова. Однажды я до такой степени увлекся фантазированием о прелестях своей новой возлюбленной (моя любовь всегда была платонической и часто даже не взаимной, но тем не менее очень бурной), что мой всегда терпеливый слушатель не выдержал и заметил мне:

— Бог знает, что ты городишь! Самую обыкновенную миловидную простушку приравниваешь к греческим богиням, которые, как-никак, а все же служили олицетворениями великих идей. Я знаю твою новую Дульцинею, поэтому ты напрасно стараешься уверить меня в несуществующих у нее достоинствах. Если уж не меня, так хоть мистера Пирамида постыдился бы.

— Мистера Пирамида! — со смехом воскликнул я. — Да что же он смыслит в этом?

— Гораздо больше, чем ты думаешь, — серьезно ответил Дик. — Я расскажу тебе один случай. Недавно был у меня Леман, знаешь, этот мечтатель, который так увлекается социалистическими утопиями? Ну вот, как водится, лишь только он уселся, как тотчас же запел об Ибсене, о светлом будущем человечества, подготавливаемым социал-демократами, и о прочей дребедени. Мистер Пирамид сидел по обыкновению на своем месте и пристально смотрел на Немана, как вот теперь смотрит на тебя, и через какие-нибудь четверть часа Леман пришел к заключению, что все социалистические теории со всеми попытками осуществить их на практике — ровно ничего не стоят, потому что не могут дать человечеству счастья, да и само человечество, в сущности, недостойно счастья.  — Вернее всего, — говорил он, откинув со лба свои длинные космы и в первый раз взглянув на меня ясным и спокойным взглядом, — что мы совершенно зря смотрим на себя как на венец создания. Очень может быть, что человеческая порода совершенно вымрет и ее место заступит какое-нибудь другое животное… даже насекомое, и сметет с лица земли людей. Чего доброго, будущими обладателями земли явятся муравьи; у них заметен разум, они обладают чувствами, каких нет у нас, их государственное и социальное устройство доведено до совершенства, и у них нет наших недостатков и пороков. Если они с течением времени вырастут еще и физически, человечеству с ними не справиться. Они сплочены в одно целое, у них нет разъединяющих нас страстей… Вообще будущее скорее за ними, чем за нами, — заключил Леман. Я слушал его пораженный таким неожиданным поворотом в его мыслях.

— Да, странно, — согласился я и спросил, — а почему ты назвал этого кота Пирамидом?

— Не я его так назвал, — ответил Дик. — Это имя дали ему другие, вероятно, потому, что он очень стар и смотрит всегда каким-то странным, загадочным взглядом.

Кот, действительно, смотрел на меня своим пристальным, немигающим, спокойным и загадочным взглядом, и, по мере того как мой взгляд тонул в бездонной глубине его изумрудно-зеленых зрачков, меня все сильнее и сильнее охватывало такое чувство, будто я опускаюсь в неизмеримые бездны времени. Из этих бездн как бы восставали передо мною быстро чередующиеся панорамы всех миновавших чувств, желаний и надежд, обуревавших прежние человеческие поколения, все бесчисленные, сменявшие одна другую «истины», оказывавшиеся ложью, и все верования, обещавшие спасение, но ведшие к гибели. Черная шкура кота все росла и росла, пока, наконец, не заполонила собою всю комнату, а мы с Диком не превратились в пару расплывчатых теней, поглощаемых этой темнотою.

Не знаю, сколько времени длилось мое очарование, помню только, что мне потребовалось большое усилие воли, чтобы стряхнуть с себя то странное состояние, в какое погрузил меня гипнотизирующий взгляд кота.

— Откуда ты добыл этого кота, Дик? — спросил я, придя наконец в себя.

— Он сам пришел ко мне, — ответил мой приятель. — Это было полгода тому назад. Мне совсем не везло в то время. Две мои пьесы, на которые я возлагал большие надежды, были забракованы, и я совершенно упал духом. Нужно тебе сказать, что я тогда был влюблен и задумал жениться. Но слух о моих неудачах дошел до отца моей невесты, и тот категорически отказал мне от дома. Я был одинок и сидел по уши в долгах. Вообще мне казалось, что мир сошелся для меня клином, мне нужно скорее убраться из него. Другого средства я не видел.

И вот в один памятный вечер я решил пустить себе пулю в лоб. Револьвер был уже заряжен и лежал у меня на столе, а я сидел в этом самом кресле и готовился к великому скачку в такое же великое неизвестное. Я хотел покончить все счеты с неудавшейся жизнью ровно в полночь и ждал боя часов. Было без пяти минут двенадцать.

Вдруг я услышал легкое царапанье в дверь, на которое сначала не обратил внимания; но оно становилось все настойчивее и как-то особенно стало действовать на мои и без того напряженные нервы. Наконец я не выдержал, вскочил, подбежал к двери и с размаху открыл ее. Вошел этот кот.

Он прыгнул на то место, которое с тех пор и занимает постоянно, и уставился на меня своим загадочным взглядом, я, удивленный, снова опустился в кресло и, в свою очередь, взглянул на непрошеного гостя, недоумевая, зачем ему понадобилось пожаловать ко мне и притом в такую минуту.

Потом я посмотрел на часы. Оставалось еще две минуты до срока. Сжав зубы, я уже взялся было за револьвер, чтобы испытать силу своей воли, как вдруг ко мне постучались. Оказалось, это был швейцар, только что нашедший в своем ящике завалявшееся письмо, адресованное мне и доставленное с почты еще утром. Швейцар рассыпался в извинениях за оплошность, и я отдал ему уцелевший у меня в кармане последний шиллинг.