Современная венгерская проза - Магда Сабо

Берцеш обрадовался несказанно, когда забота об Антале свалилась с его плеч; в Будапеште историю несчастного бочкаря давным-давно позабыли, и вообще предприниматель любил получать за свою воду деньги, а не моральное удовлетворение. Интернат легко нашел Анталу учеников, благодаря которым он без особых трудностей мог собрать необходимые деньги: «sub pondere crescit palma»[11], думал каждый раз директор, к которому со студенческих лет пристала кличка Катон[12], наблюдая, как Антал, показав привратнику особое разрешение на выход, отправлялся к ученикам. Самостоятельный не по годам, мальчик пользовался непререкаемым авторитетом среди однокашников; освобождение от платы за обучение он сумел сохранить вплоть до выпускных экзаменов, одежду и белье получал от женского благотворительного общества. Теперь он и летом не ездил домой, на время каникул директор снаряжал его натаскивать провалившихся учеников — отпрысков окрестных помещиков, сельских нотариусов; к осени Антал возвращался в интернат загорелый, окрепший, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь из его подопечных не одолел осенних экзаменов. Матери, однако, его не любили, так как в тех случаях, когда нерадивое дитя не желало заниматься, Антал с бесстрастием врача, ради блага пациента прописывающего ему пилюлю, без злобы, но основательно колотил вверенного ему лодыря.

Книг он никогда себе не покупал, на книги его заработка уже не хватало. Зато покупал газеты. Газета стоила пустяки, а учиться по ней можно было не хуже, чем по книгам; особенно политике. Директор однажды вошел в спальню — Антал был дежурным в тот день — и застал его за газетой: любимый его ученик внимательнейшим образом изучал внешнеполитический комментарий.

Директор не любил, когда его воспитанники читали газеты.

Заведение его не относилось к числу консервативных; напротив, иногда оно становилось даже слишком известным благодаря царившим в нем вольномыслию и широте взглядов; гимназия должна была получать гораздо более солидную государственную поддержку, чем получала: именно из-за своих либеральных принципов она числилась в самом начале списка. Было время, когда руководство гимназии было на ножах с властями; предшественника нынешнего директора сняли в 1920 году[13]. Преемник его был сторонником идеи умеренного прогресса — естественно, он встревожился, увидев, что любимый его ученик вступил на путь, чреватый опасностями.

Антал отстаивал свою страсть к чтению разумными и убедительными доводами и не смягчился даже тогда, когда директор разрешил ему, кроме ученической, пользоваться знаменитой университетской библиотекой, откуда книги брали учителя. Антал ответил, что университетская библиотека богата в основном классикой, а он хочет читать живую, современную литературу.

Конечно же, он еще молод — пришлось смягчиться директору, — мальчику всего шестнадцать лет, его, наверное, интересуют эти новомодные любовные стихи с вывернутыми бог знает как строками, где сам черт ногу сломит; эти юнцы, как видно, не разумом их воспринимают, а непонятно чем, нервами, что ли. Мальчик мечтает о своей библиотеке — что ж, страсть, достойная похвалы. Директор думал о неисчислимых свитках Цицерона на дне скриниев[14], о Тироне[15]. У юноши превосходные устремления, жаль преграждать им дорогу. Вон Миташи, тот уже и за девушками бегает, и курит табак. А этот мечтает о книгах — так пусть у него будут книги. Когда бишь должен прийти Винце Сёч?

Катон хорошо знал судью, когда-то они учились в одном классе в этой самой гимназии, но тот, получив аттестат, записался в академию права, он же избрал учительское поприще. Винце был тихим и скромным юношей; нельзя сказать, чтобы он так уж увлекался латинскими авторами, но римское право, надо признать, в университете освоил прилично. Винце, помнится, тоже был сиротой и образование получил благодаря поддержке какого-то учителя. Когда они закончили учебу, Винце стал секретарем в суде, а он — младшим учителем. Однажды, незадолго до рождества, Винце вдруг появился в гимназии — пришел, помахивая тросточкой, взбежал по лестнице; Винце любил заведение, любил даже запах его и, пока его не выгнали с должности, всегда, идя мимо, заглядывал подышать родным воздухом или приходил к Катону в интернат, оглядеться немного — сердце у него было преданное. Винце тогда вручил ему какие-то деньги, смущаясь, как всегда, когда речь шла о чем-то необычном. Винце сказал: его тоже воспитывал посторонний человек, а не родной отец, много дать он не может, уж сколько есть, и он хотел бы на каждое рождество приносить небольшую сумму, пусть ее вручают какому-нибудь ученику, у которого тоже ничего нет, как не было у него. В руке Винце держал конверт, он положил его на стол и убежал; этот Винце Сёч был маленький, круглый, как мячик; пока он собрался что-то ответить, того уже и след простыл.

Сёч приходил каждый год и приносил не такую уж маленькую сумму. Узнав, кому попадают деньги, радовался и просил показать ему мальчика в окно, но если их хотели познакомить, конфузился и убегал. Услышав, что Винце лишился должности, Катон решил, что больше его не увидит, но тот все же явился на рождество, как всегда, — с той лишь разницей, что на этот раз пришел вечером, словно боялся дневного света; он похудел и не то чтобы постарел, а стал как-то солиднее, будто сейчас лишь достиг взрослого состояния. Винце Сёч долго выглядел большим ребенком — потому, может быть, что очень уж не по-мужски был ласков с людьми. Катон встретил Винце с подчеркнутым дружелюбием, ибо Винце поступил так, как подсказывали усвоенные в школе правила: слово закона священно, воплощенная в нем справедливость не может являться предметом компромиссов и сделок с совестью. Увидев Винце, он пожалел, что не навестил его сразу, как только узнал об отставке: наверное, Винце было бы приятно его внимание.

Визит Винце был коротким, и конверт, оставленный им, на этот раз действительно выглядел жалким. Винце сказал: этих денег хватит на одну-две книги, но и это кое-что, у них наверняка найдется ученик, который любит читать. И быстро откланялся; пальтишко на нем было какое-то куцее и потертое; не надо бы брать у него эти деньги, думал директор. И все-таки брал их каждый год; сумма всегда была одна и та же: двенадцать пенгё, ни больше, ни меньше.

В 1933 году, когда в очередной раз поступил конверт от судьи, директор вызвал к себе Антала. Тот отказался брать конверт — даже с тем условием, что истратит деньги на книги, которые положат начало его будущей библиотеке. Он может брать лишь те деньги, которые им заработаны, заявил Антал. Директор смотрел на него все с большим уважением.

Он подвел его к окну, показал вниз. Взглянув в том направлении, куда направлен был его палец, Антал увидел худого седоволосого человечка в плохоньком пальто, который боязливо обходил сугробы позади ампирной колонны, хранящей имя голландского даятеля.

— Видишь, вот там, за обелиском? Это его деньги. Он родился в деревне, как и ты, вырос на чужих хлебах, деревня его поддерживала. Каждый год, с того времени как стал зарабатывать, он приносил небольшую сумму на нужды школы. В двадцать третьем году его лишили работы, с тех пор он приносит очень мало, всего на несколько книг.

— Лишили работы? — повторил Антал.

Голос его звучал равнодушно, вопрос будто и не был вопросом; Антал словно считал невежливым проявлять любопытство.

— Он был судьей, — сказал директор, снова протягивая ему конверт. Ему было бы крайне неприятно, если б Антал подумал, что Сёч совершил кражу или убийство и школа вынуждена принимать даяние даже от бывших своих воспитанников со столь дурными наклонностями; потому он добавил: — Говорят, из-за какого-то приговора. Тогда в комитате бастовали сезонные рабочие, убиравшие урожай…

Антал, поклонившись, сказал, что с благодарностью принимает деньги. Директор смотрел на него с такой гордостью, словно тот был его родной сын. И лишь когда Антал — без стука, как его учили, — прикрыл за собой дверь кабинета, директора охватило какое-то недоброе чувство; он рассмеялся бы, если бы посмел признаться себе, что испугался глаз Антала, той неожиданной ярости, которая вспыхнула вдруг на этом всегда спокойном, уже теряющем детскую округлость лице — вспыхнула и так быстро погасла — словно по приказу, по беззвучной команде, — что директору оставалось ломать голову: действительно он что-то видел или ему померещилось.

Экзамены на аттестат зрелости Антал сдал не на круглые пятерки только из-за венгерского; работ по литературе он никогда не умел писать: очень уж скучно было группировать материал по принципу триединства, да и отражение венгерских языческих поверий в эпике XIX века его ни капли не занимало. Профессор Деккер — по традиции, председателем экзаменационной комиссии приглашали кого-нибудь из местных знаменитостей, бывших выпускников школы, — с детским интересом читавший все письменные работы, отложил в сторону сочинение Антала — единственное, в котором были полностью перечислены все литературные реминисценции древневенгерских культов и которое поэтому именно напоминало оглавление книги или даже скорее библиографию к диссертации. На устных экзаменах Деккер с особым вниманием следил за правильной, суховатой речью Антала, который проявлял абсолютные знания везде, где суть вопроса выражали точные данные, и вежливо, но решительно уклонялся от патетических рассуждений, от красочных описаний исторических событий. Антал едва замечал профессора, занятый подготовкой к ответу; да и вообще было слишком много всего, о чем ему надо было подумать: например, примут ли его в университет, и на какую скидку в плате за обучение он может надеяться, и удастся ли Катону устроить его в маломестное университетское общежитие? Так что он приятно был удивлен, когда после объявления результатов сам председатель комиссии вдруг пообещал ему в дальнейшем свою поддержку; к тому времени Деккер узнал от директора историю бочкаря и его сына. В том году Деккер был деканом; когда на церемонии торжественного посвящения в студенты Антал вслед за другими подошел к декану для рукопожатия, Деккер задержал юношу.