Парад планет - Евгений Филиппович Гуцало

и жалели, что она ногами в постели. Сочувственно вздыхали, что эта метафора уморилась, пока хлебом насытилась. Глуповато хлопали глазами, когда видели у тяжелой и ленивой метафоры горб на животе, а у легкой метафоры — горб на плече.

Наконец, когда все дискуссии и споры, казалось бы, остались позади, славный театр оперы и балета в составе своей балетной труппы отбыл в Яблоневку. Наверное, нет нужды описывать их маршрут, транспортные средства, всякие дорожные приключения, потому что не они явились определяющими в связях искусства с жизнью, а определяющим было и остается прямое влияние искусства. Не станем останавливаться и на том, как в «Барвинке» встречали выдающихся мастеров искусств, чем угощали и какие тосты провозглашали, хотя можете не сомневаться, что при встрече в Яблоневке каждый хозяин гостеприимно распахнул свои ворота и аплодировал приехавшим. Давайте лучше остановимся на том моменте, когда воочию стала осуществляться связь искусства с жизнью, когда искусство начало приносить свои реальные плоды.

Ошибается тот, кто думает, что балетная труппа театра выступала в селе в новом Доме культуры. Ведь в тот вечер старший куда пошлют должен был работать в коровнике. Поэтому премьера спектакля была задумана именно в коровнике, так сказать, непосредственно на производственном рубеже. В проходе между стойлами для скотины соорудили всевозможные декорации, чтобы они могли полнее имитировать объективную действительность, чтоб искусство не отрывалось от жизни, а сближалось с нею.

В этот вечерний час скотина, вернувшаяся с пастбища, стояла у засыпанного в ясли корма, вздыхала и жевала жвачку. По углам коровника тускло мерцало электрическое сияние, которое будто бы и криво запрягли, да оно все равно поехало. Хома усердно возился возле навоза с вилами в руках. Доярки суетились, готовясь к вечерней дойке. У доярки Христи Борозенной аж душа горела, так ей хотелось взяться поскорей за соски коровьего вымени, чтобы, как говорится, четыре братчика в один пень стреляли. Зоотехник Трофим Невечеря заглядывал в рот рябой Квитанции, которая поранила язык о колючку и жалобно мычала.

Спросите, какой спектакль в тот вечер ставили в коровнике? Извините, что об этом не было сразу сказано, но пора и самим догадаться. Да, да, совершенно верно, «Икар». Все другие балеты из репертуара театра отпали по разным причинам — и «Лебединое озеро», и «Спящая красавица», и «Щелкунчик», и немало других, составлявших золотую сокровищницу мирового и отечественного искусства. Славный театр оперы и балета приехал в Яблоневку с постановкой на тему древнегреческого мифа об Икаре и Дедале — сыне и отце, что взлетели на самодельных крыльях высоко к солнцу.

Так вот, старший куда пошлют смачно поплевал на шершавые ладони, покрытые горохом мозолей, покрепче ухватился за держак вил, загадочно произнес:

— Целясь в орла, не попади в вола!

Голос грибка-боровичка достиг ушей главного балетмейстера Вениаминова, который стоял между двумя коровами — черно-пегой рекордисткой Ассамблеей и фуражной коровой Ревизией. Балетмейстер Вениаминов побледнел, будто у него все поплыло из рук, а не в руки. Заметив, что Вениаминов побледнел, изменился в лице и оркестр, который расположился неподалеку от семи коров — Квитанции, Накладной, Экономии, Премии, Рекламации, Регламентации, Безотказной. Хор, который должен был подпевать без слов, скучился за оркестром, и этот хор также нахмурился, словно вдруг позабыл все те слова, которые он и не должен был знать. Танцевальная группа на деревянном помосте аж посерела, словно в словах старшего куда пошлют усмотрела ту искру, из которой ох и большой огонь бывает!

Преодолев свой страх, который уже зарождался в неизведанных безднах подсознания, главный балетмейстер Вениаминов поправил голубой, в белую крапинку галстук-бабочку на груди — и этот жест был воспринят как сигнал. Оркестр, стоявший возле Квитанции, Накладной, Экономии, Премии, Рекламации, Регламентации, Безотказной, отозвался нежными голосами скрипок и деревянных духовых инструментов — флейты, кларнета, гобоя. Хор, который должен был подпевать без слов, и запел, собственно, без слов…

И началось! И началось то, чего по сию пору не видели не то что на сцене театра, но и ни в одном коровнике мира. А все потому, что связь искусства с производством тут была такой тесной, что и самые искушенные театралы не заметили бы той грани, где кончается искусство, а где начинается производство.

Флейта была не просто одним из инструментов в оркестре, а оказалась флейтой Пана, в руках виртуоза-флейтиста ее связанные шнурочком пять дудочек и свирели издавали звуки мягкого, нежного тембра. Кларнет зазвучал ясным, чистым звуком в диапазоне от ми малой октавы и до соль третьей октавы. Гобой в высоком регистре рождал пронзительный и резкий звук. Скрипка лила мелодию такого проникновенного звучания, что, казалось, вот-вот затрепещет и оживет в руках скрипача. Хор, который с большим успехом умел исполнять хоровую музыку Глинки, Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова, Нищинского, Лысенко, пел без слов в эту минуту так вдохновенно, как еще никогда не пел.

Бледный, словно смерть, главный балетмейстер Вениаминов думал: «Хор — это сгусток архаических интонаций, он помогает передавать ветхозаветное ощущение древности в мифе о Икаре». Па-де-де из первого акта в исполнении прославленных танцоров, выступавших в яблоневском коровнике, произвело бы впечатление на самых рафинированных ценителей искусства. Мечты и любовь Икара в первой картине, изготовление крыльев во второй, борьба за свободу в третьей и торжество бессмертной идеи в четвертой картине — все это вместе, по глубокому убеждению Вениаминова и всех других членов балетной труппы, не могло остаться не замеченным старшим куда пошлют, фуражирами, доярками и зоотехником Невечерей, все это должно было оказать на них эстетическое влияние — и воплотиться в прямой отдаче искусства: в высокой продуктивности труда, в трудовом энтузиазме, в сверхплановых литрах надоенного молока, в повышении его жирности.

Грибок-боровичок возился с вилами около навоза, девчата доили скотину, играл оркестр, античный хор пел без слов, а на сбитой из неструганых досок сцене посреди коровника вершилось великое таинство искусства. Прозрачно-хрустальные, пастельные тона в тех эпизодах, где рассказывалось о любви Икара, кое-что теряли в глухой полутьме коровника, зато танцоры поражали почти фантастической пластикой движений, виртуозностью исполнения каждого номера. Особенно удались эпизоды Икара с Птицей, которую танцевала удивительно гибкая и пластичная блондинка — судя по всему, она сознательно сдерживала свой дикий темперамент, но его все-таки выдавали врубелевская волшебная синева глаз и томные, можно сказать, струящиеся движения тела. А какая музыка вспыхивала в этих эпизодах! В музыке ощущался полет, музыка способна была унести в этот полет не только Икара и Птицу, а, казалось, и весь