Офирский скворец (сборник) - Борис Евсеев

Тогда высокорослая Красава расплакалась. А перестав плакать, разделась и вызывающе повернулась к тебе спиной. Схватив гитару за гриф, ты нежно огрел Красаву пониже спины. Звук вышел томяще слабый, сонно-звонкий, не умолкающий.

Красава рассмеялась, повернулась к тебе лицом, ядовито спросила:

– Музыку для шлепков и соло-гитары сочинять на мне сегодня будешь?

Последняя надежда осени, желтоокая Красава явно над тобой издевалась! А это означало, что и ночью она скорей всего станет выкаблучиваться и в самый неподходящий момент заговорит о пустяках, а потом словно бы случайно начнет мять свои кругло-лунные груди, ненавязчиво давая знать, что ты это в нужный момент сделать забыл…

Ты еще раз звонко шлепнул гитарой по великолепному заду и, сделав три или четыре глотка из раскупоренной бутылки «Киндзмараули», выскочил на улицу.

Звон тела, соприкоснувшегося с благородным деревом, долго волновал воображение. А затем в ум вошло нечто совсем иное: чего тесниться в московских квартирах? Чего повторять смятенную и прекрасную, но все ж таки чужую музыку? Нельзя ли резко разорвать осеннее пространство, заставить его зазвучать по-иному? Пустить по этому пространству живых, а не песенных лошадей?

Снова явился хор поэтов. Поэты сыграли на лирах. Подождали оваций. Оваций не было. Уходя, хор смеялся и квакал.

Через час с Колей-дипломатиком и Ваней Перцем катили в село Успенское, на Московский конный завод номер один. Время дрожащими черными пальцами тянулось к одиннадцати. Дипломатик вертел руль уверенно, но сам отчаянно трусил.

– Мне завтра к девяти в МИД, а я тут с вами прыгаю по ухабам. Как жаба, ей-бо… Довезу – и назад!

– Ладно, крути баранку, там видно будет.

По дороге очень высокий, тонкорукий и длинноногий, а потому в машине в три погибели сгибающийся – дипломатик ругал массовую культуру и ставил нам в пример композитора Эдисона Денисова.

– Вам нужно его «Солнце инков» сто пятьдесят восемь раз подряд прослушать. Денисов – солярный гений! А вы все с Высоцкого соскочить не можете. Между прочим, он сегодня подозрительные куплеты на Ефремова пел. Совсем ошизел… – Дипломатик оскорбленно замолк.

Было не то чтобы темно – как-то мутно-серо. Рублевское шоссе освещалось скупо, урывками. К дороге выскакивали то сараи, то перелески, то невысокие дома.

Село Успенское началось неожиданно, и почти сразу дипломатик нас высадил.

– Вот ваш долбаный конезавод. Не главный вход, но все же… – нетерпеливо мотнул он рукой.

«Жигуль» фыркнул, дипломатик укатил в Москву.

– Как мы теперь возвращаться будем?

– Сейчас главное лошади! Держи, Вань, для бодрости.

Ты протянул Перцу закупоренную бутылку «Стрелецкой». Как раз эта бутылка, выскользнув из дрогнувших пальцев, о гранитный булыжник и разбилась.

Перец оценил это как дурной знак, а ты – как знак добрый. Ваня уехал на попутке, а ты остался стоять столбом. И сразу понял: ничего глупей, чем приехать на конезавод, за последнее время придумано не было. Хмель из головы мягко вывинтился, стало познабливать. Осень, всегда умягчавшая дурной нрав стихами и музыкой, вдруг тихо взвизгнула, резко дохнула северами, отозвалась лаем сторожевых собак…

Однако вместо закрепощения и страха эти температурные скачки и звуки принесли с собой ощущения неожиданные.

Вдруг подумалось: жизнь горькая – зато простор лакомый! Этот сладковато-холодный простор и съедает юную горечь жизни, выпивает ее на глоток, без остатка!

Здесь снова должны были прийти поэты и сыграть на сломанных лирах. Но они не пришли.

Зато выткнулся из-за угла и стремительной походкой стал к тебе приближаться человек в голубом ворсистом пальто. Был он сильно ниже тебя ростом, кепка – надвинута низко, почти на золотые ободки очков. Зрачки человека странно блестели и в полутьме тоже казались золотыми.

Человек остановился, снял и снова надел очки, остро стрельнул глазами:

– Кто таков? Ночью, сюда, зачем?

Ты не ответил.

Золотоокий, попятившись, повторил вопрос.

– На лошадей бы мне глянуть…

– И, бабушка! Да ты кто такой будешь, чтоб лошадей тебе ночью показывать? Тут генсеки с кронпринцами очереди ждут не дождутся!

– Из дипкорпуса я… – Сморозив глупость, ты тут же мысленно себя за это и обругал.

– Брешешь как пес. Мы таких дипломатов – в хвост и в гриву! Понял?

– Как не понять. Только надо мне. Понимаете?

– Это как это – надо? Брось заливать! Покушаешься? Злоумышляешь?

– На лошадей, что ли, покушаюсь?

– А хотя бы на них! А может, и на все прочее. У нас тут, чуть подальше, элитные породы, то, другое, третье… Арабские и прочие шейхи так и вьются. Но главное… – он снял очки и зажмурился, – главное, орловские рысаки здесь неповторимые! Ты про Квадрата слыхал?

– Что-то вроде помню.

– Что-то, вроде… Темнотища! Ну а про графа Орлова известно тебе?

– Про графа кто ж не знает? Орлов сказал Екатерине… и тэ дэ, и тэ пэ.

– Это не про лошадей, это про другое! Ты вот что… Давай-ка зайдем за угол.

Золотоокий, пыхтя, оттащил тебя за угол неосвещенного корпуса, сказал:

– Ты на меня не смотри, что я сторож. Я ого-го!

– Профессор?

– Не профессор, а почти что. Кандидат сельхознаук, а не какой-то там кандидат в сторожа! А здесь, потому что проштрафился.

– Проштрафился?

– Ну да! Придираются к нам тут почем зря.

Ты вгляделся в кандидата. Нос кривоват, глазки светлые, нервно мигающие. Даже сквозь очки мигание было хорошо заметно. И главное, годков тридцать пять ему, не больше! Ты заговорил смелей.

– Сильно проштрафился?

– Не твое дело! Ты вот что смекни… – Кандидат задумался. – Ты… Ты про жизнь нашу, вижу, ничего не знаешь. Мы с тобой – кто? Элементарные частицы! Ну в крайнем разе – мелкие буковки. Если говорить прямо – человекобуковки. Из буковок этих, из человекочастиц действительность и складывается. При этом события чаще сами по себе происходят, без нашей воли. Но ты учти! Даже если совсем рассыплются в прах человекочастицы и человекобуквы, – обязательно останется русский расклад! По-научному – русский сюжет.

– Не понял…

– А чего тут понимать? Без нашего участия, без наших мыслишек и слов, – лес, моря и поля могут разложить в пространстве хоть пять, хоть сто пять историй. Ты про физика Гейзенберга слыхал?

– Не-а.

– Вот и выходит: дурак ты и неуч! Физик этот сказал великую вещь: «элементарная частица, фиксируясь в пространстве, теряется во времени». И наоборот: «если частица фиксируется во времени, то теряется в пространстве». Вот мы с тобой и потерялись!

– Не мог физик такого сказать.

– А вот же назло тебе и сказал! Но ты лучше другое засеки… Это опять об историях, из человекочастиц и человекобукв состоящих. Слушай! Про что бы у нас в России ни рассказывалось, сюжет любой из историй будет один: русский человек и пространство вокруг него – им собираемое, им горстями швыряемое! И про то, как он, фиксируясь в пространстве, теряется во времени. Непривычно? Не думал? А я, керя, ночами думаю. И страшно рад, что в сторожа перевели. До этого элитными кормами занимался. Думать некогда было. А сейчас – сколько влезет. Целая ночь у меня! Не баб за подол, не водку за горлышко – повороты мысли ловлю! А про сюжеты… Ты вот что смекни: Мавзолей, он зафиксирован в пространстве?

– Ну…

– Вот он во времени и потерялся! Или… – кандидат понизил голос, – тот же коммунизм. Никита год наступления коммунизма объявил? Зафиксировал его во времени?

– Положим, зафиксировал.

– Ну вот! – победно крикнул кандидат. – Вот он, долгожданный, возьми в пространстве и потеряйся! Или Кремль возьмем. Это ведь застывший расклад пространства. Только тут закавыка: времени Кремлю никакого не надо. Ибо – вечен!

– А музыка?

– Музыка, она к нашему сюжету вообще ни при чем.

– Это почему еще?

– Так, не знаю, – вдруг замялся собеседник. – Но точно: с боку припеку она. Оттеняет события, и квит… А дела наши, они помимо музыки делаются. Возьмем того же графа Орлова. Вот он создал сюжет так сюжет! Русский, неповторимый! «Орловский рысак» тот сюжет называется. И как ты его ни поверни, что про него ни балаболь, а только живой рысак при всех раскладах остается! Смекаешь?

– Не очень.

– Вот я и вижу: глубоко ты в музыку свою окунулся. Гитару с собой носишь.

– Я на концерте был.

– Сам играл?

Ты хотел соврать, что да, играл сам. Хотел добавить еще, что раньше был скрипачом, а не каким-то там гитаристом, и что со скрипки на гитару переходить было легко, но противно… Но, сглотнув слюну, сказал, как было:

– Не. Высоцкого хотел послушать, не пустили.

– Высоцкий – сила. Тоже – сюжет времени.

– Как это?

– А так! Мы с тобой – не сюжеты, ну, в общем, мы с тобой не есть содержание земной мечты и мысли. Так, шевеления травы. А он – сюжет! И граф Орлов – сюжет. А орловский рысак – тот вообще сюжетище! Ты, я вижу, про графа и про его коней ничего толком не знаешь. Идем в караульню. Тебе там нельзя, так я по дороге расскажу…