Рим. Книга 1. Последний Легат - Шимун Врочек

— Мне нужно повесить фигурку.

Тарквиний кивает и уходит, дрожа от обиды. Спина его словно говорит: «Я смертельно-смертельно-смертельно обижен тем мальчиком, который вырос на моих руках». Что-то вроде.

Я усиленно моргаю, правый глаз чешется все сильней. Ячмень заработал, что ли? Придется делать примочки. Отличное будет зрелище. Легат приезжает в легион с опухшим глазом.

Когда я выхожу в сад, фигурка висит у меня на шее под туникой.

Уже пять часов. Бледный дневной свет льется в открытый проем сверху, ложится на мозаичные полы. Тот, что подо мной, изображает вереницу блюд римской кухни. Вот блюдо с устрицами под медово-чесночным соусом, если я правильно понимаю. Вот — блюдо с зажаренными певчими птичками… Вот…

Фигурка требует приношения крови? — вспоминаю я германца по имени Стир. Интересно, нужна человеческая кровь или достаточно овечьей?

— Как твое имя? — женский голос.

Что?! Я вскидываю взгляд.

Она пахнет молодостью, яростью, мокрой травой и смехом в ночи. Она пахнет длинными ногами под платьем. Она пахнет сероглазым взглядом, обжигающим нутро.

Она пахнет бедой.

Браслет из желтых прозрачных камней на тонком запястье. Песочное платье. Толстая русая коса лежит на плече.

Взгляд исподлобья. Такой прямой, что кажется неприличным.

— Как твое имя? — повторяет она на латыни с варварским акцентом.

Я выпрямляюсь.

— Гай Деметрий Целест.

Она смотрит мне в лицо, словно что-то ищет. Я моргаю.

— Ты похож на Любителя Варваров, — говорит германка неожиданно.

Я слишком хочу протянуть руку и дотронуться до ее губ, поэтому я заставляю себя расслабиться и понять, что она говорит. Любитель Варваров? Барбарофил? Кто это?

И тут понимаю. Вот о ком, оказывается, сплетничали вчера в латерне. Луций — Любитель Варваров.

«Что мы знаем о самых близких нам людях?» Божественный Август.

— Ты знала моего брата?

— Он есть великий человек, — говорит германка торжественно. — Все германцы так считать.

Луций, Луций. Погребальный костер пылает, дым взлетает в раскаленное небо Рима — почти невидимое пламя лижет поленья. Треск.

Я моргаю. Дурацкий глаз чешется, как проклятый.

— Он БЫЛ великим человеком. А сейчас он — прах и пепел.

Я не знаю, почему говорю так. Я помню, как мы с Квинтом, оболтусом, выбирали из пепла обгоревшие кости и складывали в колумбарий. Восковая маска Луция, смеющаяся в атриуме — среди предков.

И — да. Он был великим человеком.

— Прах и пепел, — повторяю я.

Она качает головой. Прекрасна.

— Ты много не знать, римлянин.

Ее латынь оставляет желать лучшего. И, возможно, именно поэтому это звучит так… правильно.

— Как твое имя? — говорю я. Хотя надо бы сказать: дай мне свои губы.

О чем я думаю?

— Туснельда, дочь Сегеста.

Сегест. Какое знакомое имя… что?!

— Дочь царя хаттов? — спрашиваю я. Она улыбается.

— Да.

Это многое объясняет. Хотя… я почему-то рад, что Сегест терпеть не может красавца Арминия — и вряд ли подпустит его к своей дочери. Арминий — мой друг, но этому я рад.

— Мой брат, — говорю я. — Луций… ты знаешь, кто его убил?

Она вскидывает взгляд. Темным огнем словно опаляет мне лицо.

— Нет!

Она боится? Прежде чем я успеваю что-то сказать, она разворачивается и идет от меня. Быстро. Проклятье! Не уходи. Не смей уходить!

В два шага я догоняю ее и хватаю за руку. Прикосновение к ее коже обжигает. У меня перехватывает дыхание на мгновение… на два мгновения. Под пальцами бьется ее сердце.

— Скажи мне, — говорю я хрипло.

В следующее мгновение меня толкают в грудь. Что-то черное и маленькое. И злобное. И, Тифон побери, какого ей надо?! Отпускаю руку германки.

Я отступаю на шаг — скорее от неожиданности. Между мной и Туснельдой стоит та старушенция — нянька, которую я видел утром вместе с германкой.

Нянька шипит, как кусок мяса на алтаре. В ее руке вдруг появляется короткий кинжал. Блеск металла. Я поднимаю брови. О-очень смешно.

— Скажи мне, — говорю я через голову няньки. Туснельда потирает запястье. — Скажи мне, если что-то знаешь о моем брате. С кем он встречался в лесу? В той хижине?

Германка смотрит на меня — с сожалением? с презрением? с жалостью? — и идет прочь. Я вижу ее затылок, изгиб ее шеи… стискиваю зубы.

Она пахнет бедой.

— Пожалуйста! — кричу я. Крик мечется в пространстве атриума, над бассейном с фонтанчиком — я слышу журчание воды. Над розами и настурциями. Над статуей молодого Августа — бронзового и бесстрастного, как бог.

Туснельда вдруг останавливается. Потом поворачивает голову и смотрит на меня.

— Это… опасность, римлянин Гай, — говорит она наконец. Серые глаза. — Не надо ворошить пепел. — Ее губы искривляются на мгновение. — Ты много не знать.

Она поворачивается и уходит. Нянька в черном смотрит на меня так, словно собирается вспороть мне внутренности своим крошечным ножиком.

Я смотрю вслед германке.

Туснельда.

Луций.

Я «много не знать». Но я узнаю.

Глава 9

Опасное сходство

На круглом боку шлема сверкнул луч солнца, ударил в глаза.

Секст моргнул, прищурился. Зевнуть, что ли? Ага, если центурион заметит, неприятностей хлебнешь полной ложкой… Нет уж, лучше потерпеть, решил он. Выпрямился.

Легион лихорадило с самого утра. По лагерю катились слухи — волнами. Мол, на самом деле новый легат — настоящий зверь. Столичная штучка. «Тога». Истинный «паганец», как принято называть на военном языке гражданских, — клеймо ставить некуда.

Но зато он родной брат старого легата, который был отличным командиром, — что уже неплохо. В отличие от трибунов, простые «мулы» не испытывали заранее неприязни к назначенному из Рима легату. Скорее наоборот. Говорят, новый легат служил прежде в Африке. А скоро прибудет с проверкой легиона. И главное… главное: он брат Луция Деметрия Целеста.

Хорошо это или плохо, покажет время. Легионер Секст Виктор скосил глаза — влево. Головы, лица, лица. Шлемы сверкают. Всеобщее построение легиона на санктум преториум — главной площади лагеря. Вторая когорта смотрелась неплохо. Еще бы. Начищенные и смазанные маслом доспехи сверкали, подбородки чисто выбриты, оружие в порядке. В глазах «мулов» — положенная истовость.

Первая центурия второй когорты Семнадцатого Морского легиона. «Мы — лучшие!»

— Равняйсь! Смирно! — скомандовал центурион. — Вольно.

Развернулся, прошел вдоль строя и встал справа — на свое место. Секст сделал «вольно» и незаметно почесал руку.

«Скорей бы уже закончить и на обед», — подумал он и все-таки зевнул.

Все лагеря легионов строятся одинаково — раз сделав удачную вещь, мы сохраняем ее навсегда. Поэтому в любом лагере любого легиона в любом уголке владений Рима я всегда знаю, где находится палатка офицеров, где — площадь, посвященная Гению легиона, а где — отхожие места или место наказаний.

Ну хоть с этим проблем не будет.

Я зеваю так, что рискую порвать мышцы, связывающие нижнюю челюсть с верхней.

На кровати лежит белая туника.

В моих руках — вычурный шлем из луженой бронзы. В эллинском стиле. Он достался мне в наследство от Луция. Из темного металла, в грубых завитках — виноградная лоза, вьющаяся вокруг головы. Весит шлем столько, что нужна каменная шея, чтобы носить его. Очень сомневаюсь, что Луций часто его надевал. Парадная вещь.

— Спрячь эту… штуку куда-нибудь подальше и закажи мне сегодня новый шлем — полегче и попроще, — говорю я Тарквинию. — Еще мне нужны новые доспехи, и приготовь мазь — дурацкое железо опять будет натирать, уж я-то знаю. Как тогда, в Мавритании.

Старик кивает. Еще бы — он тогда был со мной, переносил все тяготы службы в Африке. Смешно. Помню, там, в Мавритании, любая молитва или даже проклятье не обходились без слова «Африка». Считалось, что если не вставить это название, то местные боги обидятся.

Тогда я был моложе. И мог есть вместо еды кашу из нарубленных железных гвоздей. Сейчас же…

— Тарквиний, — говорю я, — у меня ноет желудок.

— Это от здешней воды, господин Гай.

Конечно, от воды. То, что меня трясет с самого утра, тут ни при чем.

Я вытягиваю руки перед собой, растопыриваю пальцы. Жду. Проклятье! Пальцы начинают дрожать.

Так, туника с пурпурной полосой, обмотки, браслеты, поножи, панцирь — из серебра, сверкающий как молния. Меч в ножнах, обтянутых пурпурной кожей, на дорогой перевязи, кинжал, украшенный зелеными и красными камнями. Белый пояс с золотыми кистями — символ моей легатской власти…

Почти все готово.

Осталось решить, что мне надеть в лагере Семнадцатого. Вопрос вот в чем. Если я оденусь в доспехи, трибуны будут говорить, что я до смешного хочу походить на настоящего солдата — словно курица, вырядившаяся в павлиньи перья. А если останусь в сенаторской тоге, то начнут скрипеть зубами от злости — гражданский, мог хотя бы доспехи надеть…