В стране моего детства - Нина Нефедова

Итак, в ближайшее же воскресенье мы отправились к родителям Кати. Жили они в казенной квартирке, состоявшей из маленькой спальни и кухни, впрочем, довольно просторной. Мать поразила меня сходством с Катей: такие же папильотки в темных волосах, одутловатые бледные щеки, темные глаза и брови. Но мать была выше и грузнее Кати, удивил меня ее большой низко опущенный живот и большая грудь, бумазейный застиранный халат. Вообще, во всем ее облике было что-то опустившееся, двигалась она точно в полусне, поглощенная своими мыслями. Машинально накрыла на стол, подав на обед кислые щи с грибами и сметаной и жареную в сале картошку. Меня неприятно поразило, как грубо, хамски Катя разговаривала с матерью. Она ни разу не назвала ее «мамой». Катя открылась мне незнакомой, неприятной в ней стороной. К обеду подошел и отец. Был он в фирменном кителе с позолоченными пуговицами, но тоже какой-то вялый, погрузневший. С ним Катя и двух слов не сказала, да, впрочем, он, пообедав, тут же ушел. Зато когда мы шли с Катей обратно домой, она дала волю своему раздражению:

– Не жилось им в Ленинграде! Теперь и я по их милости должна торчать в этой дыре, где ни одного приличного кавалера!

Из ее слов я поняла, что в Ленинграде они жили хорошо, были обеспечены, но отец оказался замешанным в какой-то организации меньшевистского толка, и был выслан сюда. Сетуя на то, что в округе нет ни одного приличного кавалера, Катя, между тем, не терялась, во всю флиртовала со старшими учениками школы. Школа в селе была открыта недавно (кстати, отец сыграл немаловажную роль в ее открытии), и в старшие классы хлынула сельская молодежь, потянувшаяся к знаниям. Так со мной в седьмом классе учились парни, которым было, кое-кому, и за 20 лет. А одному, уже женатому, Михаилу Мошеву было и вовсе 23 года. Женат он был на кержачке, красивой женщине одного с ним возраста, и поговаривали, что он жестоко избивал ее. Но сам Мошев, широкоплечий парень, категорически отрицал это, посмеивался хитро, пощипывая свои реденькие рыженькие усики.

Вот на этого-то Мошева Катя и обратила свое благосклонное внимание. Утром она совала мне записочку для Мошева, в которой назначала час свидания где-нибудь за школой. В условленный час Мошев подкатывал на лошади, запряженной в сани и, подхватив Катюшу, лихо мчал ее по дороге за село. Возвращалась Катя поздно, румяная и от мороза и от страстных поцелуев Мошева, со смехом рассказывала, как Мишка на повороте вывалил ее в снег. И всегда, вздыхая, заключала:

– Ах, если бы он был чуточку покультурнее, а то мужлан – мужланом. А тут еще эта кержачка…

Но кержачку Мошев стал поколачивать чаще, и она, не вытерпев издевательств, кинулась с жалобой в сельсовет. Вызвали отца, как директора школы, и он, узнав о шашнях учительницы с учеником, был взбешен. А когда узнал о моей роли связной, пришел в еще большую ярость. Никогда не помню, чтобы когда-нибудь (ни раньше, ни позже) он так кричал на меня:

– Да, знаешь ли ты, какую гнусную роль сводни играла ты в этом деле! Если дело дойдет до суда, я и пальцем не пошевелю, чтобы оправдать тебя! Получай по заслугам!

Несколько дней отец не разговаривал со мной, а Екатерине Ивановне предложил найти другую квартиру и, вообще, предупредил, что в школе она работает только до конца учебного года. Растерянная, залившись краской стыда, Катя перебралась на другую квартиру, и виделись мы с ней только в школе, и то редко. Весной она уехала из села. И где устроилась и как сложилась ее дальнейшая судьба, я так и не узнала никогда. Только изредка вставали в памяти помятое после сна ее лицо с темными, тревожно устремленными на меня глазами, и ее испуганный вопрос:

– Нина, как я сегодня выгляжу?

Глава 11. Я – учительница

После окончания школы я несколько месяцев работала избачем на селе, а потом была командирована на курсы по подготовке учителей начальных классов. Курсы были в Перми, было на них человек двести, лекции читали профессора и преподаватели университета. Много времени отнимали практические занятия, на которых мы добросовестно разрабатывали программу по схеме: природа – труд – общество.

Назначение я получила в однокомплектную школу в деревне Балда, что была от нашего дома километрах в шестидесяти. Вначале я не обратила внимания на слово «однокомплектная», пока отец не растолковал мне, что это значило. Оказывается, я одна должна была вести все четыре класса. Меня хватил ужас. Я представила себе четыре класса до отказа набитых учениками и себя с кипой тетрадей подмышкой, бегающей, высунув язык, из класса в класс.

Отец и мать невольно засмеялись, когда я живо изобразила перед ними себя в роли замотанной учительницы.

– Будем надеяться, Нина, что не так страшен черт, как его малюют, – успокоил отец, – только не впадай в панику, тебе это свойственно. Я уверен, что ты отлично справишься…

А мама добавила:

– Помнишь, Нина, когда ты начинала у меня учиться, я тоже одна вела два класса: первый и второй. И не скажу, чтобы мне было уж очень трудно.

Чтобы еще более ободрить меня, отец стал вспоминать, как в свою бытность инспектором земских училищ он нередко обследовал школы, где всего-навсего был один учитель.

– Правда, деревни были маленькие, учеников было немного. Но я что-то не припомню школы в деревне со столь нелепым названием «Балда». Тогда есть все основания думать, что школа там открыта недавно и учеников немного…

Как бы то ни было, меня собрали в дорогу, наняли мне подводу, и я отправилась к месту своей первой работы в должности учительницы. Стояла осень. Кругом простирались поля, хлеба уже были убраны, но кое-где под дождем еще мокли ометы соломы. Дорога то взбегала на угор, то опускалась в небольшую впадину. Телега кренилась то в одну сторону, то в другую, соответственно этому я болталась в коробке. Под колесами в колеях визжала галька, сеял сверху мелкий осенний дождичек, и на душе у меня было смутно. А между тем ведь сбывалась моя мечта, я даже в классном сочинении написала однажды, как глухой зимней ночью еду к первому месту своей работы, как мне холодно, и я, закутавшись в тулуп, с нетерпением вглядываюсь в темноту, не мелькнет ли приветливый огонек из окна школы. Но нет, по обе стороны дороги стоял угрюмый лес, притихший под тяжелыми шапками снега. Много детского, наивного было в этом сочинении, но я получила за него пятерку. Лучше бы мне не ставили ее! Ибо из-за нее мне пришла в голову шальная мысль переписать сочинение. Мне показалось, что высокую отметку я получила незаслуженно. Может быть, по содержанию оно и соответствовало оценке, но написано было небрежно, буквы вразброд. Мой придирчивый взгляд обнаружил и ошибку, возможно, незамеченную учительницей. Я решила, что мне следует переписать сочинение, чтобы с полным правом под ним красовалась пятерка. Сказано – сделано. Сочинение я переписала без единой помарки, красиво. А оценку поставила себе сама, не слишком заботясь о том, чтобы подделать почерк учительницы. На следующий день учительница вызвала меня к столу и, показав в раскрытой тетради злополучную подпись, спросила грозно:

– Это ты сделала?

– Я…

– Стыдно, а еще девочка!

Я стояла онемев, не двигаясь с места. Меня пронзила мысль, что учительница (любимая!) забыла о том, что она сама поставила мне пятерку и теперь считает меня мошенницей. Заливаясь слезами, я поплелась на свою парту и все остальные уроки проплакала. Кажется, никогда в жизни, может быть, даже по более серьезным причинам, слезы так обильно не лились из моих глаз.

Учительница истории, которую я тоже очень любила, весь урок с участием смотрела на меня. Но мне и в голову не пришло заговорить хотя бы с нею о моей беде, сказать, что учительница русского языка неправильно истолковала мое, может быть, даже прекрасное побуждение сделать ей приятное.

А что ждет меня в моей школе? Как сложатся мои отношения с учениками?

Мысли мои прервал дядя Влас, который сказал, что к ночи мы не доберемся до Балды, и что придется нам в пути заночевать. Ночевали мы на каком-то постоялом дворе. Мне так хотелось с дороги спать, что я смутно помнила, что было еще в тот вечер и в ту ночь. Помню только, что когда мы были еще во дворе, и ямщик распрягал лошадь, ко мне подскочил какой-то пьяный старик в широком пальто типа шинели и в студенческой фуражке с козырьком.

– Позвольте представиться! Вечный студент Емельян Щербаков, отчислен со второго курса медицинского факультета по независящим от нас обстоятельствам…

Старик качнулся в попытке склониться и поцеловать мне руку. К счастью ему это не удалось, промахнулся. Я во все глаза смотрела на чудака, свалившегося Бог весть откуда.

– Не удивляйтесь, мадмуазель. Насколько мне известно, вы направляетесь в школу деревни Балда. Так вот, довожу до вашего сведения, что сия школа находится в лично мне принадлежащем здании. Верхний этаж; я по доброте своей душевной предоставил в распоряжение школы. Учтите, безвозмездно! А нижний этаж; занимаю сам со своей супругой Лидией Ивановной. Прошу любить и жаловать! Между прочим, в нижнем же этаже полагается и вам комната. А затем адью, до завтра. – Поклонившись и приподняв свою студенческую фуражку, старик сел в коробок и, тронув вожжи, выехал за ворота.