Хороший сын - Пол Маквей

не хотел рассказывать, чтобы ты не заругалась. — Стараюсь говорить так, будто мне четыре годика. — Правда, Мэгги?

— Да, мамочка, так и было. Я сама видела, — пищит Мэгги.

— Ты чего, и ее туда с собой потащил? Ох, малый, скручу я тебе шею. Я не разрешаю ей туда ходить. Да и тебе тоже. У тебя ж мозги набекрень. Иди сюда, дай погляжу.

Подхожу. Она ощупывает мне голову сквозь волосы.

— Айй! — взвизгиваю, больше для того, чтобы ее разжалобить.

— Ну вы поглядите. Кровь. Чтоб больше туда не совался, понял? Уже устала повторять. Пойдешь сейчас к миссис Брэннаган, пусть швы наложит.

— Мам, а может не надо?

— Нет, надо. Ступай сию же минуту, скажешь, что тебя мама послала.

— Ладно, — говорю, ковыряя носком пол. — А можно и Мэгги со мной пойдет?

— Нельзя. Давай ступай, живо. — Ма крутит обручальное кольцо. — А она прямо сейчас пойдет со мной на работу. — Ма хлопает по карману, где лежит кошелек, хватает Мэгги и уходит в гостиную. — Да, Киллера с собой брать нельзя, можешь даже и не спрашивать.

У меня внутри взрывается еще одна бомба. Разносит в клочья. В голове шуршит, как в телевизоре по ночам, когда все программы закончились.

— Кстати, где собака-то? — спрашивает Ма.

Язык не слушается. Рука поднимается сама собой. Я ее не просил. Указывает на конуру.

— Иди через заднюю калитку, так быстрее.

Ма выходит, Мэгги за ней.

Я выхожу во двор, поднимаю крышку конуры, заползаю внутрь, а крышку закрываю. К миссис Брэннанган я потом схожу.

На лоскутке ковра, где Киллер спал, остался его запах. Обхватываю руками старое одеяло, которым накрывал его, когда его только принесли, сосу твердый краешек.

Стоит закрыть глаза — и я вижу зомби на Ничейной Земле, они все в крови. Ничейная Земля. Где живут мертвецы. И они придут за мной. Темно, но я не закрываю глаз.

12

В проулке за Джамайка-стрит стоит вонь. В этот проулок выбрасывают мусор. Лучше бы прийти сюда вместе с Мэгги, но я не могу рассказать ей про Киллера. Не умеет она хранить тайны. Рассказал ей про дядю Томми — и что? Впрочем, она наверняка догадалась, что что-то не так, потому что я не взял ее с собой.

Сосредоточься, парень!

Короткий крутой подъем на огромное бугристое Яичное поле. Тут никого. Оно огромное. Повсюду кусачая крапива и одуванчики. Мне сюда не разрешают ходить, но я бы и сам никогда не пошел, потому что в жаркие дни, когда над асфальтом стоит марево, Яичное пахнет мертвечиной. Никогда не скажешь, какой бугор — просто бугор, а под каким похоронена собака или кошка. Поговаривают, что и люди тут тоже похоронены. Наркоманы. Курили травку — легли в траву. Не знаю, так это или нет, но я еще не слышал ни одного секрета, который не оказался бы правдой.

Все думают, что Киллер как-то сумел выбраться со двора через заднюю калитку. Побегает и вернется. Чешу дурацкие швы на голове, которые на самом деле никакие не швы. Тонкие полоски пластыря. Миссис Брэннаган сказала, что будет шрам. Это хорошо. Значит, я не забуду. Даже когда вырасту.

Делаю крылатку из палочек от леденца, как меня научил Шлюхован, но в форме распятия. Складываю руки, как для молитвы, опускаю глаза. Больше ни о чем не думаю. Похороны начнутся… прямо сейчас.

Медленно пробираюсь через поле, нахожу углубление между двумя буграми. Встаю на колени и аккуратно, очень аккуратно кладу крест на землю. Рою землю руками — под ногтями образуется коричневая кайма. Плюю на руки, вытираю о джинсы. Понятное дело, они сейчас снова запачкаются. А то. Самое тебе место в Святогабе, раз такую простую вещь сообразить не можешь.

Микки, сосредоточься! Ты что, даже на это не способен? Ради Киллера.

Копаю. Обеими руками, будто лапами. Будто собака, которая хочет спрятать косточку.

Вырыв яму, в которую поместится Киллер, сажусь, медленно выдыхаю, переплетаю пальцы. Закрываю глаза и вижу: Киллер, мертвый, лежит на Флэкс-Стрит. Вижу себя, склонившегося над ним. Поднимаю его, держу на руках, как маленького ребенка.

— Прости меня Киллер. Я очень, очень хочу, чтобы ты меня простил.

Киллер открывает мертвые глаза.

«Правда, Микки?» — телепатирует он мне.

«Да».

«Тогда ты должен сказать маме всю правду».

«Нет. Не могу. Она меня убьет. И все узнают, какая я дрянь».

«Тогда скажи Богу».

«Я думал, Он и так все знает».

«Ты должен сходить на исповедь».

«Я не смогу этого там сказать».

«Придется, Микки. А то ты попадешь в ад. Так уж оно все устроено».

«А Бог меня простит?»

«Да».

«А ты меня простишь?»

«Да, прошу. И потом буду спать спокойно». Мертвые глаза Киллера закрываются.

«Прощай, Киллер».

Открываю глаза, представляю его у себя на руках. Опускаю его в могилу, засыпаю яму. Ставлю над могилой распятие из леденцовых палочек, склоняю голову.

— Господи, я прошу Тебя, возьми Киллера к Себе на небо. Он будет его охранять. Будет лаять, чтобы Ты знал, что кто-то лезет через забор, — он для нас это очень хорошо делал. Если Ты его впустишь и пообещаешь не отправлять меня в ад, я дам торжественное обещание сходить к исповеди.

Сорвав несколько одуванчиков, кладу их рядом с распятием. Распрямляюсь, потом преклоняю колени перед могилой, крещусь.

— Аминь.

Прохожу мимо магазинчика на углу Пердуновой улицы, того, где плакат в витрине. «Не болтай лишнего — поплатишься жизнью». А исповедь разве не «болтовня»? Но священники никому ничего не имеют права раскрывать. Я в филиме видел. Монтгомери Клифт не проболтался, хотя исповедовал убийцу!

Оглядываю пердунскую улицу. С ним было бы лучше, но нет, я должен сам. На Крумлин-Роуд сначала смотрю в обе стороны. В дальнем конце наши парни бьют окна городского автобуса, явно угнали его — но далеко, бояться нечего. Бегу в церковь.

Кроплю себя холодной водой из фонтанчика. Внутри — ледяная тишина. Почему здесь всегда темно, даже когда снаружи тепло и солнечно? Мрамор и золото, потиры и паникадила. Будто тут дворец. Или филим снимают.

Иду по боковому нефу, читаю имена священников на будочках для исповеди, ищу кого-нибудь, кого не знаю. На исповеди я всегда говорю одно и то же: «Я хамил мамочке и употреблял нехорошие слова, святой отец». Ни о чем по-настоящему плохом я им никогда не рассказываю. А сегодня придется.

Здесь темно; окошечко, которое он открывает, чтобы с тобой поговорить, зарешечено — он тебя не видит, но ведь наверняка узнает по голосу. Я, конечно, могу