Золотая пучина - Владислав Ляхницкий

Дождевик у Ванюшки старый, из мешковины, от дождя не спасал. Парень дрожал от сырости, ждал, что отец изменит приказ, вместе поедут домой и заночуют в тепле.

Устин оправдывался перед собой: «Кто знал, што непогодь разыгратся…». И приказ не менял. А жалко Ванюшку. У поскотины похлопал его по спине. В первый раз приласкал.

— Смотри, ручьи чичас речками стали, так ты это… с умом их броди, — добавил — Скоро на суд мне ехать, так тебя с собой прихвачу. Город посмотришь. Ох и невесту там тебе присмотрел. Мед, а не девка.

Прикусил язык, да поздно. С досады огрел плетью коня. Поехал задами к дому Кузьмы Ивановича. Битый час толкался возле огорода: ноги не шли.

Двадцать шесть лет назад он напрочь рассорился с Кузьмой и с тех пор ни разу не ступал на его порог.

И сейчас не ступил бы. Нужда заставила. В кухне ярко горит лампа. Свежепокрашенный пол блестит. Чисты беленые стены. Длинные скамьи под краской, и нарядная печь в голубых и красных подсолнухах. Большой кухонный стол под клеёнкой и застекленный шкаф с посудой Невольно вспомнил Устин собственную избу, закопченную, тесную.

Хлопотавшая у печки расторопная Лушка-батрачка удивленно оглядела гостя.

— Ты к кому? Кузьма Иваныч, тут к вам Устин с докукой, — и подхватив тряпку, вытерла пол возле Устиновых ног. Указала на дождевик — Дерюгу-то в сенцах брось. Текет с нее.

Кузьма Иванович вышел в мягких шубных туфлях на босу ногу, в длинной белой рубахе без пояса, на шее, на шелковом шнурке бронзовый крестик. Оглядел Устина поверх очков в железной оправе.

— Садись, коль пришёл. Сказывай.

Устин выбросил дождевик в сени, присел у двери на лавку.

— Я насчёт лошадей.

Кузьма Иванович потянулся. Зевнул.

— Февронья, стели-ка постель. Утресь рано вставать, — и повернулся к Устину. — Ежели ругаться пришёл, так сделай милость, отложи до утра. Я молитву на ночь прочел, и про мирское думать Мне грех, а тем паче — спорить с тобой. Утро вечера мудреней. Лушка, проводи Устина до самых ворот, а то как бы кобель не загрыз.

— Погодь, Кузьма. Ругаться будут бабы на проруби. Перебил лошадей — молодец. Учусь у тебя. Продай их мне. На круг добавлю десятку за голову. Пятнадцать голов — полтораста рублёв барыша.

— Февронья, постели-ка постель.

— Пятнадцать добавлю.

— Я подряд с прииском заключил и утресь туда лошадей провожаю. Так што не обессудь. Лушка, проводи-ка Устина…

Устин побагровел и рубанул:

— Двадцать.

— Гм… — у Кузьмы Ивановича зачесались ладони. — Погодь. Подсаживайся к столу. Февронья, нет ли у тебя чего закусить? Гость-то, однако, замерз. Вот што, Устин, лошадей я тебе не продам, а выручить выручу. По-су-седски. Чего старое ворошить. Говори, кого робить, а я те пошлю десяток подвод с батраками, как есть.

— А почём?

— Да как бы тебя не обидеть и себе не в убыток. Прииск мне рупь пятьдесят посулил за поденку.

— И я столько.

— А какой мне резон. Неустойку надо платить, и дружбу терять с управителем, — хитрил Кузьма Иванович. Он только ещё рядил поехать на прииск и договориться о перевозках.

— Рупь семьдесят.

— Два…

— Так и быть. Десять лошадей на весь месяц.

— Опять не резон. С тобой свяжусь, подряд упущу. Ежели хочешь, бери на полгода.

Прикинул Устин: за всех лошадей Кузьма заплатил. семьсот пятьдесят, а ежели по два рубля за поденку, за десять лошадей, за полгода — плати Кузьме три тысячи рублей с гаком. «Живоглот…»— с ненавистью подумал Устин, но сказал просительно:

— Побойся бога-то. У тебя каждая лошадь сам десять барыш принесет. Сам десять пашеница-то редко родит.

— Пашеница-то с колоском, а кобыла с ногами и голоском. Стой! Сейчас и расписку напишем, а то неровен час…

После вечерней молитвы мирское — грех, но Кузьма Иванович засеменил в комнату, принёс чернила, бумагу и долго писал, зачеркивал, снова писал.

— Может, завтра напишем? — взмолился Устин. — Утро вечера мудренее…

— Завтра свои дела, Устин, а сёдни свои. Написанное пером не вырубишь топором, а то мало ли што может стрястись. Вдруг занеможу я и неровен час, тебя подведу. А я не хочу тебя подводить. Видит бог, не хочу.

Простившись с отцом, Ванюшка не поехал по хуторам покупать лошадей, а завернул в поскотину. Добрался до Арининой избы. Стукнул в окно.

— Кто там?

— Арина, беги до нас, вызови Ксюху.

— На ночь-то глядя. Сдурел! Да и што я тётке Матрёне, скажу?

— Што хошь ври. Вызови Ксюху.

Не слова, а голос Ванюшки, срывающийся и хриплый подсказал Арине, что случилось такое, о чем не время расспрашивать. Засобиралась. Заохала. Выскочила на крыльцо, сказала:

— Ну, паря, хлыняй за мной, — и побежала по лужам.

…В темноте Ванюшка не разглядел лица Ксюши, только слышал её испуганное, порывистое дыхание. Схватил за руку.

— Тятька невесту мне присмотрел. Сватов засылает.

— Ох, чуяло моё сердце, Ванюшка, Чья она? Себя ре пожалею, искалечу разлучницу…

— Што ты. Очнись. Я, Ксюша, все дни эти думал, кого нам делать. Готовься убегом.

— Убегом?

Женитьба убегом в Рогачёве — не редкость. Вовсе не обязательно, чтоб жених и невеста любили друг друга, и на пути их вставали родители. Часто случалось наоборот. Отец призывал к себе дочь.

— Фильку косоглазого знашь? Ну вот во вторник твоя с ним свадьба.

— Тятенька, — родненький, не хочу за Фильку…

— Што-о? А вожжей? Все оговорено, попу за венчанье уплочено, а она на дыбы. Ну? — в руках у отца вожжи, и девушка смиряется.

— Так-то лучше, — отец отбрасывает вожжи. — Свадьба, сама знашь, денег стоит. Полсела-сваты да кумовья. Каждого накорми, напои. Убегом пойдете. Во вторник у поскотины Гринька соседский будет вас ждать на паре коней.

Во вторник все кому не лень выходят смотреть, как пробираются вдоль поскотины, по кустам и кочкам, жених и невеста. Как уносит их по дороге пара шустрых коней, а по селу мечутся, причитают родители невесты:

— Батюшки! Убегом! Нежданно-негаданно!

И снаряжают погоню. Но не торопятся, чтоб поп успел обвенчать. Встречают обычно на половине дороги к селу, когда молодые едут обратно. Для вида чинят расправу. Иначе нельзя: убегом! Венчались у православного, не нашей веры, попа. Потом молодых прощают. Но так как женились они самовольно, да ещё во вторник, а завтра работать, то на свадьбу собираются только самые близкие и приносят с собой кто что приготовил заранее. Кто пива лагун, кто пирог.

Это в обычае. Но чтоб на самом деле жениться убегом, вопреки родительской воле? Ксюшу мороз продрал.

— Што ты, Вань? Стыд-то какой. У попа…

— Бог-то один.

— Дядя-то… тётка Матрёна…

— Достанется. Одна печь по нашим спинам не походит. Порки боишься?

— Нет.

— Может, не любишь?

— Люблю!

— Может, думаешь, тятька нас сам к налою пошлет?

— Нет. Решилась, Ванюшка. Убегом!

Разрывая ночную темь, над горами вспыхивали зарницы. Изредка ветвистые молнии падали с неба, и тогда доносились глухие раскаты далекого грома. Прикрывая дрожавшую Ксюшу полой плаща, Ванюшка говорил:

— Пока тятька в селе, лучше нам затаиться. Вог скоро он в город поедет с Ваницким судиться. Тут самое время. Тятьки не будет, а Сёмша силу ещё не забрал. В тот самый день, когда тятька в город, мы с тобой в церковь, к попу, а там уж што будет. Правильно я сказываю?

Ксюша молча кивала.

Холодное утро. Поднимается кверху туман. Просыпается прииск. Из землянок, из шалашей выходят люди. Вскинув на плечо лопату, кайлу, пилу или топор, спешат на работу.

На подходе к шурфу Ивану Ивановичу и Михею встретился сероглазый крепыш в солдатских ботинках с обмотками, выцветшей защитной гимнастерке, с обвисшим мешком за плечами.

Увидев его, Иван Иванович замедлил шаг, хотел что-то спросить, но крепыш предупредил: поскользнулся на влажной тропе, схватил Ивана Ивановича за рукав и приложил палец к губам.

— Здравствуйте, добрые люди. Мне бы хозяина повидать. Работу ищу, Вавилой меня зовут.

— Вавилой? — удивленно переспросил Иван Иванович.

— Вавилой, Вавилой, — подтвердил крепыш, и снова приложил палец к губам. — Так как тут у вас с работенкой?

— Гм! Михей, ты ступай, готовь забой, а я сейчас приду.

Когда Михей скрылся за поворотом, крепыш сказал:

— Узнали, учитель? Здравствуйте. Я тут с полночи вас жду.

— Узнал, узнал, — Иван Иванович изобразил. на лице глубокое раздумье, запустил пятерню под шапку и мальчишеским тонким голоском проговорил — Семь пишу, а в уме — ничего.

Оба весело рассмеялись. Много лет прошло с тех пор, но хорошо помнит Иван Иванович школу в глухой курской деревушке, сероглазого, широкоплечего парнишку, который чешет потылицу, поминутно оглядывается на усатого учителя и, морща лоб, пишет на доске.