Излом - Валерий Кормилицын

— Ты так быстро бегал, что опять придётся чаем согреваться. В бессилии я плюхнулся головой на подушку.

— Ты, лапуля, прежде подумай, а затем говори, потому что часто получается наоборот, – уколола меня.

С первым весенним теплом на работе появился Кац.

— Грач прилетел, держитесь теперь, – запугивал народ

Пашка.

Трость в магазине Евгений Львович приобрести побоялся – не выдержит его веса – и заказал в столярном цехе.

Там материала не пожалели, истратили чуть ли не бревно, забив для устойчивости здоровенный гвоздь в основание нижней части. Увидев пудовый бадик, Заев сказал, что и за два середняка отказался бы его таскать.

В курилке полдня обсуждали данный вопрос. За два середняка согласились походить с бревном лишь Большой и Семён Васильевич, но не больше недели, и чтоб за вредность давали молоко.

— А Гондурас говорил – электричка переехала, – критиковали Семёна Васильевича, – тогда бы пресса о крушении поезда сообщила.

Самые любопытные, в основном женщины, бегали к кабинетной двери подслушивать.

— Орёт! – делились они. – Куцева чехвостит.

— Чем недоволен‑то? – интересовался Пашка.

— Цех развалил, дисциплины нет, больше ничего не понять.

— Цеховой Наполеон получил своё Ватерлоо! – подытожил события умный Гондурас.

С приходом главного шефа начальники рангом поменьше развили бурную деятельность.

Проиграв сражение под Ватерлоо, Куцев не собирался в ссылку на остров Святой Елены, а зачастил в кладовку к «святой» Тамаре. От него частенько стало попахивать спиртным.

— Наполеон скончался на Святой Елене, как бы Куцев не помер на святой Тамаре, – зубоскалил эрудированный Гондурас.

— Что–о? Наполеон умер на бабе?.. – таращился не совсем эрудированный Пашка.

Hо, как говорили в нашей курилке: «На хитрую задницу всегда найдется нечто с винтом».

Таким «нечто» для Каца оказался директор, выпустивший приказ по заводу, касающийся начальников цехов.

В приказе сообщалось, что кто придёт с повинной и покается в прошлогоднем перерасходе средств – тому ничего не будет. Из всех начальников покаяться пришёл один лишь Кац. Его‑то и лишили тринадцатой зарплаты.

— В семье не без урода! – сделал вывод Пашка.

Какую семью он подразумевал, не понял: то ли дружную семью начальников цехов, то ли – библейских народов.

«Наверное, все‑таки – начальников цехов, – размышлял я, собирая прибор, – потому как во втором случае он бы сразу уточнил: «В библейской семье не без урода…»

В середине апреля, после обеда, строгая девушка в белом халате – значит с четвёртого этажа, – сурово поджимая губы, остановилась у моего стола.

— Молодой человек, вы – Двинянин?

— Да! – дурачась, гордо выпрямился.

Не обратив на это внимания, она пригладила тёмные, коротко стриженные волосы и представилась:

— Семина Юля. Цеховой секретарь комсомола.

Вас, товарищ Двинянин, трудно поймать…

— Как неуловимый мститель, – услышал сзади Пашкину реплику.

— Очень приятно! – протянул ей руку. – Ну очень приятно познакомиться, товарищ Семина.

– … То вы в колхозе, – не слушая меня, гнула партийную линию, – то я заболела…

— Как же это так? – вновь услышал Заева.

– … то дела… – не сбивалась с избранного пути Семина, – но наконец‑то встретились… – многозначительно поправила очки и ещё суровее сжала губы.

— На чьём конце встретились? – приглушённым голосом неизвестно у кого поинтересовался Пашка. Отчего‑то разнервничавшийся Чебышев ушёл в курилку.

— Вы комсомолец, товарищ Двинянин?

— Наверное… – сомневаясь, произнёс я.

— А почему сами не подошли ко мне, чтобы встать на учёт? – строго собрала мелкие складки на лбу.

— У нас без чепчика нельзя, гироскопия, – вновь подал голос Заев. Семина, вспыхнув ярче комсомольского значка, достала из кармана халата накрахмаленный чепчик, и словно корону, водрузила его на голову.

«Прыткая какая!» – сосредоточил внимание на её курносом носике.

— Я уже около года по различным причинам на учёте не состою. Может, выбыл? – с надеждой спросил у неё.

— Что значит, выбыл? Заплатишь за эти месяцы по десять копеек, и поставим на учёт.

Согласен? – перешла на «ты», значит, мысленно уже приняла в свою организацию.

— А почему бы и нет? – произнёс я, вычисляя, во что мне это выльется.

Пашка, услышав о взносах, моментально примолк – сам несколько месяцев не платил.

— Не буду вам мешать, молодые люди, – умильно улыбаясь комсомольской богине, попытался смыться в курилку.

— Подожди, товарищ Заев. У меня к тебе разговор.

Пашка побледнел, схватившись за карман и костеря себя – почему раньше не ушёл вместе с Чебышевым.

— Вот ещё что, – проигнорировав Заева, облокотилась она локтями о стол, склонившись ко мне.

— Что ещё, – подавшись к ней, томно прошептал на ухо, между делом бросив взгляд на её комсомольскую грудь.

Пашка профессионально рассматривал тощий зад.

Не ожидая такой наглости, она быстро распрямилась и одной рукой схватила Заева, попытавшегося проскользнуть в дверь.

— Ты что, блатной, что ли? – обратилась ко мне.

— Приблатнённый, – скромно потупил глаза.

— В эту субботу, товарищ приблатнённый, – мстительно улыбнулась она, не отпуская заячью лапу, – суб–б-ботник, – вставила третью «б» в слово, – явка всех членов обязательна.

— Я пока не член! На учёте‑то не состою, – стал спорить с ней.

Она на секунду задумалась и чуть было не упустила Заева.

— Раз имеешь комсомольский билет, значит – член!

— Нет, не член!

— Нет, член.

— Ну, спасибо…

Но она уже не слушала, а выбивала из Пашки членские взносы.

— У–у-у! Фименюга! – погрозил он ей вслед, горько ощупывая пустой карман. – Хотел вечером в «Посольский» наведаться…

В четверг Заев на работу не вышел, а его жена сообщила по телефону мастеру, что супруг занедужил.

В курилке с огромным внутренним подъёмом обсуждали причины заболевания.

— Сифилис! – авторитетно заявлял Гондурас. – Открылся застарелый, хронический сифак…

— Ну, кошёлка! – в ужасе плевался Чебышев. – А я после него бычки докуривал…

— И из одного стакана пил! – усугублял Гондурас.

Тому, что сам пил из этого же стакана, он не придавал значения.

— А может, просто холодного пивка тяпнул? – слабо сопротивлялся Чебышев, лелея в душе надежду, что Заев не заразен.

— Сифак, тебе говорят, – не давал в обиду свою версию Гондурас.

— Ну уж прям и сифак, – не верил Большой, – под велосипед попал.

— Ерунда! – выслушав все версии, отмел я глупые прогнозы. – Это нервы!

— Отчего у Заева нервы, позвольте спросить? – с ехидной надеждой поинтересовался Чебышев, готовый при более или менее разумном объяснении встать на мою сторону.

— В результате тяжёлых переживаний на нервной почве.

— Ага! Увидел, как Чебышев спиртом детали промывает, – не сдавался Гондурас.

— Хуже! У него Юлька позавчера питейные деньги на взносы отобрала.

— У–у-ух! Точно! – облегчённо вздохнул Чебышев. – Надо к предцехкому идти за червонцем и проведать болящего.

В этот день у Валентины Григорьевны денег не оказалось, но пообещала взять у председателя профкома завтра.

На следующий день вместо десятки дала Чебышеву лишь пятёрку, аргументировав грабёж тем, что на четвёртом этаже заболела женщина, и сумму пришлось делить на двоих, так как профкомовский лидер на весь день уехал.

Вечером Михалыч торжественно преподнёс Леше талон на субботу – следовало срочно сдавать прибор, и Чебышев, со слезами на глазах, отдал пятёрку мне.

«Будет повод на субботник не пойти! – обрадовался я. – Как может комсомолец не проведать больного товарища?»

В субботу, отстояв огромную очередь за водкой, – потому как все поколения комсомольцев срочно захотели выпить, я нёс в сумке бутылку так называемой «Андроповской» за 4 рубля 70 копеек.

Называлась она так в силу своей дешевизны и уважения к умершему Генеральному секретарю ЦК КПСС.

«Русская» стоила 5 рублей 30 копеек, а «Пшеничная» – аж 6 рублей 20 копеек.

На оставшийся тридцульник купил плавленый сырок за 14 копеек и полбуханки ржаного хлеба на 8 копеек.

«Сдачу истрачу на дорогу, – размышлял я, – свои кровные вкладывать не стану. Нашли тоже альтруиста».

Пашка был дома один.

Открыв дверь и буркнув: «Проходи," он бодро утопал на кухню.

«На умирающего не похож! – сделал я вывод, доставая из сумки поллитру и с удивлением разглядывая Заева, прильнувшего к окулярам театрального бинокля. — Чего это с ним?» – выглянул в окно.

Там молодая крутобёдрая женщина в коротком халатике развешивала белье. Когда она склонилась над тазом за следующей вещью, Пашка чуть не разбил стекло, пытаясь на пару сантиметров приблизиться к ней.

— Эх! Морской бы сюда! – пожалел он.

— Тебе врач, что ли, прописал? – тоже внимательно поглядывая в окно, поинтересовался я.