Сопротивление и покорность - Дитрих Бонхеффер

intermedius; знать бы только, как долго продлится эта «чистилищная ситуация»! Лично мне дали возможность строить какие-то планы на май! Не постыдные ли это проволочки?…Зепп[15], со свойственной ему энергией и упрямым выражением лица отбарабанив свой срок, снова дома.

Я еще не ответил тебе по поводу твоей идеи: Микеланджело – Буркхардт – hilaritas. С одной стороны, мне это близко, во всяком случае, что касается тезисов Буркхардта… С другой же, hilaritas нельзя понимать лишь как классическую радостную беззаботность (Рафаэль, Моцарт); ведь и Вальтеру фон дер Фогельвейде, Бамбергскому всаднику, Лютеру, Лессингу, Рубенсу, Гуго Вольфу, Карлу Барту – вот лишь несколько имен наудачу – всем им присуща доля hilaritas, которую я мог бы охарактеризовать как уверенность в собственном деле, как смелость, вызов, брошенный миру и вульгарному мнению, как твердое сознание полезности своего труда для мира, пусть ему это и не нравится, как бодрую уверенность в себе. Согласен, что Микеланджело или тот же Рембрандт, а позднее Кьеркегор и Ницше принадлежат совсем к другой линии, чем названные первыми. В их трудах несколько меньше отстраненности от себя самого, меньше юмора. И все-таки я бы отнес к некоторым из них понятие hilaritas в описанном смысле, как необходимый атрибут гения. Здесь кроется (возможно, сознательная) ограниченность Буркхардта.

В последнее время меня занимала связанная не с Возрождением, а выросшая из Средневековья, вероятно, из идеи императорской власти в борьбе против папства «мирская природа», «светскость» XIII столетия (Вальтер, Нибелунги, Парцифаль – удивительная веротерпимость по отношению к магометанам в лице Фейрефица, сводного брата Парцифаля! – Наумбургский и Магдебургский соборы). Это совсем не «эмансипированная», а «христианская», хотя и антиклерикальная «светскость». Где же оборвалась эта «светскость», столь чужеродная для Возрождения? Думаю еще кое-что откопать по этому поводу у Лессинга (в отличие от западного Просвещения), в несколько ином аспекте у Гёте, а позднее у Штифтера и Мёрике (не говоря уже о Клаудиусе и Готхельфе), но никак не у Шиллера и идеалистов. Крайне важно составить здесь хорошую генеалогию. Возникает еще один вопрос: какую роль отводить античности? Является ли она для нас все еще подлинной проблемой и источником силы или нет? Новоевропейский (modern) подход к античности с точки зрения «полисного человека» мы уже как-никак преодолели. Ведь классицистический способ рассмотрения под эстетическим углом зрения имеет значение уже лишь для немногих, да и то слегка музейное. Основные гуманистические понятия – человечность, терпимость, мягкость, умеренность – уже можно встретить у Вольфрама фон Эшенбаха и в Бамбергском всаднике; отлитые в прекраснейшую форму, тут они доступнее для нас и обязательнее, чем даже в античности. Итак, в какой мере «образование» связано с античностью? Справедлива ли еще концепция истории, развиваемая в трудах историков от Ранке до Дельбрюка, согласно которой история представляет собой некий континуум, состоящий из «древнего мира», «Средневековья» и «Нового времени»? Или, может быть, Шпенглер со своей идеей замкнутых культурных сфер по крайней мере столь же прав, пусть он и чересчур биологизирует исторические процессы? В принципе концепция исторического континуума опирается на Гегеля, который видит кульминацию всей истории в «Новом времени», т. е. в своей философской системе; она, следовательно, идеалистична (несмотря на постулат Ранке, что любой исторический момент «непосредственно связан с Богом»; из этого постулата можно было бы прийти к поправке в общей концепции эволюционного континуума, но этого не произошло); Шпенглерова «морфология» биологична, и в этом ее ограниченность (как понимать «старение», «гибель» какой-либо культуры?). По отношению к понятию образования это означает, что нельзя идеалистически приписывать античности роль абсолютного фундамента, как нельзя с «биолого-морфологических» позиций просто вычеркивать ее из нашей образовательной сферы. Пока в ней не открыты более далекие горизонты, будет неплохо, если отношение к прошлому, и особенно к античности, будет определяться не исходя из универсального понятия истории, а всецело на основе содержания и фактов… Что до меня, то я, к сожалению, всегда прохладно относился к Ренессансу и классицизму, они мне чужды, я действительно не в состоянии сделать их своим достоянием… Не является ли в наши дни знакомство с другими странами и внутреннее соприкосновение с ними гораздо более важным для нас элементом образования, чем античность? Разумеется, в обоих случаях имеется возможность обывательского подхода, но, может быть, в наши задачи и входит превращение встречи с другими народами и странами в подлинно пережитый момент образования, выходящий за пределы политики, экономических вопросов и снобизма. Тем самым можно было бы использовать до сих пор невостребованный источник для нашего образования и вместе с тем подключиться к древней европейской традиции.

Только что через радиосеть снова поступило сообщение о приближении крупных авиационных соединений. Отсюда можно было хорошо наблюдать оба последних дневных налета на Берлин. На безоблачном небе были видны армады самолетов, оставлявших за собой белый след; зенитный огонь был довольно интенсивен. Вчера тревога продолжалась два с половиной часа, т. е. дольше, чем ночью. Сегодня небо покрыто облаками… Вот завыла сирена, и я вынужден оставить письмо, продолжу после.

Налет опять длился 2 часа, «бомбометание во всех районах города», как сказано по радио.

За месяцы пребывания здесь я был свидетелем того, насколько сильно люди еще верят в «сверхъестественные вещи». Самыми распространенными являются три идеи, частично проявляющиеся в суеверных обычаях: 1) «Подержи за меня большой палец» – слышишь здесь по сто раз в день; сочувственным мыслям, таким образом, приписывается некая сила; в тяжелые минуты человек не хочет оставаться в одиночестве, пусть и незримо, но кто-то ему сочувствует; 2) «Не каркай» и «подержись за дерево» – каждый вечер слышишь эти возгласы, когда кто-то хочет обсудить вопрос, «прилетят они сегодня или нет»; это воспоминание о Божием гневе на человеческое превозношение есть метафизическое, а не только моральное основание для смирения; 3) «У каждого своя судьба», и как следствие – каждый должен оставаться там, куда поставлен. Интерпретируя с христианских позиций, можно было бы найти в этих трех моментах воспоминание о заступничестве и общине, о гневе и милосердии Бога, о Божественном Промысле. К последнему можно отнести часто употребляемое здесь выражение «Не знаешь, на что это сгодится?!» Что полностью отсутствует, на мой взгляд, так это всякие эсхатологические реминисценции. Или у тебя другие наблюдения?..

Уже второй раз я провожу здесь Страстную неделю. Во мне поднимается волна протеста, когда в письмах читаю фразы, где говорится о моих «страстях». Мне все это кажется профанацией. Нельзя так трагедийно представлять себе эти вещи. Для меня более чем сомнительно, что я «страдаю» сильнее, чем ты или большинство людей. Конечно, многое здесь отвратительно, но где этого нет? По-видимому, в этом пункте мы кое-что преувеличиваем и видим все в слишком уж торжественных красках. Раньше я иногда поражался, что католики очень спокойно проходят через такие ситуации. Может быть, они сильнее? Может быть, из своей истории они лучше знают, что такое