Естественная история воображаемого: Страна навозников и другие путешествия - Пьер Бетанкур

Я был в отчаянии. Обрядил ее в саван, завернув в то, что осталось от крыльев, запечатлел на лбу последний поцелуй, закрыл ей глаза и уложил в ложбину листа акапульки, препоручая попечению природы, которая не замедлит вобрать ее в свое лоно.

Поразмыслив минуту-другую, я зашагал по тропинке, которая вела от места нашего приземления к соседнему лесу, и вскоре вступил под сень огромных деревьев, пытаясь усыпить ходьбой свою боль и словно утратив впредь всякую цель в жизни. И тут я услышал позади себя бесшумные шаги. Обернулся: меня преследовала женщина-гусеница. Я поведал ей о своих невзгодах. Она слушала меня с удивительной доброжелательностью, улыбка то и дело озаряла одухотворявший ее лицо изысканно чувственный рот, и я понял, что мне надо просто-напросто отдаться судьбе, которая послала меня ей на пути, ну а ее наверняка должна куда-то привести.

Здесь мне нужно вернуться назад и объяснить читателю, как при посредничестве своей хозяйки я в первый раз столкнулся с женщинами-гусеницами. Она видела мою меланхолию и, догадываясь, что мне кой-чего не хватает, подпустила одну из них ко мне в постель. А это, смею вас заверить — и уж кому как не мне знать, о чем я говорю, — один из самых удачных их гибридов. Существа без каких-либо членов, с такою же бархатистой, как плева, кожей, увенчанные в отсутствие шеи на обоих концах головами, главным украшением которых служит рот. Одна из них выделяется еще и миндалевидными глазами, чей томный взгляд просто обволакивает. Они достигают метра двадцати, метра пятидесяти, если пользоваться нашими единицами, очень редко больше. Передвигаются на двух рядках ложноножек, которые покрывают их грудь вкупе с присосками (поначалу я принял их за маленькие сосочки). Эти гусеницы, знатные сосуньи, вызывают, проходясь по вашему телу, невыносимую щекотку. По цвету и повадкам весьма разнятся, у некоторых посреди лба есть даже рог, которым они, разгневавшись, грозятся. Очень быстро начинают говорить на языке вашей страны, и беседы с ними никогда не заходят в тупик. Едва я очутился в постели, на ложе из свежих листьев, которое каждый день готовила мне хозяйка, как она высунула голову и пристально в меня всмотрелась. Смотрел на нее и я, поначалу с некоторым опасением, потом с известной отрешенностью, так как вдруг почувствовал, как тяжелеют веки, и меня объял сон. Назавтра я проснулся поздним утром. И тщетно ворошил листья: в постели, кроме меня, никого не было, но ощущение необыкновенного блаженства мешало поверить, что все это просто пригрезилось.

Окончательно проснувшись, я заметил ее спящей на потолке.

Меня без конца приглашали на всяческие приемы, и там все и каждый рьяно расспрашивали о нравах и обычаях планеты, с которой я явился. Моих хозяев живо интересовал безумно разнящийся от них образ жизни обитателей Земли. Я рассказывал им о кротах и бобрах, а также о пчелах и термитах, о муравьях и дольше всего об улитках. Все эти сообщества представлялись им совершенно пленительными, и наши беседы неизменно подводили к одному и тому же вопросу: «Почему именно вы взяли верх, вы что, умнее других, способнее к тому же, уважая их особенности, осчастливить обитателей вашей планеты? Сдается, что вы тратили время, убивая друг друга, бездумно сживая со света те самые виды, которые могли бы вам помочь, истребляя ваших собственных врагов, что леса постепенно исчезают под ударами машин и отравленные вашей промышленностью моря скоро перестанут поставлять необходимый для вашего же дыхания кислород. Что вы будете делать, когда у вас не останется воды, чтобы пить, чтобы умываться, не останется живящего вашу кровь воздуха? Разве прочие обитатели вашей планеты поручали вам делать погоду; неужели не нашлось ни одного, готового принять вызов и наконец восстать, чтобы победить вас и уничтожить?» — «Не потому ли, — добавляли другие, — что вы просто-напросто куда вредоноснее и извращеннее, куда двусмысленнее, и сумели вы взять верх над остальными? Да, вы облазали все тридевять земель под вашею луною, но у нас их вращается целых три и мы вовсе не собираемся бросаться под ними на никому не ведомый край света. Посмотрите вон на ту звездочку, это ваше Солнце, а Земля ваша столь мала, что даже не видно, как она кружит вокруг. Но вы все же добрались до нас».

Я же им в ответ только улыбался, я сам предоставил все нужное для приговора и моего осуждения. И не собирался особо настаивать на тех тонкостях, которые могли бы поднять в их глазах наши акции; слишком уж я боялся, что они заразятся, даже на расстоянии, нашими обычаями и повадками. На расстоянии, по счастью, слишком большом, чтобы мы могли завезти к ним кое-какие материалы, самым опасным образом внесшие свою лепту в нашу утрату, в закрепощение вида, коему никогда уже не насладиться свободами, которыми пользуются они. Благословенная планета, пребывающая в безопасности от нашего огня, от нашего угля, нашего железа и нефти, от наших ученых, наших миссионеров и солдат. Не начнем ли мы строить из здешнего золота локомотивы и пушки, даже часы? Я с вожделением и восхищением посматривал на баснословно дорогие железные ожерелья, украшавшие шейки их спутниц, и подчас на браслеты из того же материала, что находились у них на лодыжках как лучшее украшение их свободы, самая красивая помета счастья.

Беседы, которые мы вели, сравнивая то, как живем, и сталкивая подчас разные точки зрения, далеко не всегда повергали меня в смущение. В общении с женщинами я в то же время пользовался огромным преимуществом, ибо говорил, как они, а не ограничивался звукоподражаниями и урчанием, к чему в основном сводились реакции их сильного пола. Светские сборища, на которые мужчины в общем-то воздерживаются ходить, постоянно поглощенные делами, в коловращении поступков и свиданий. Женщины же, напротив, скатав под себя хвост, часами держатся на нем, будто на пуфе. Мне никогда не доводилось пленять более внимательную, более отзывчивую публику. Я показывал им фотографии Земли, один и тот же пейзаж летом под ярким солнцем и зимой под снегом. Им никак не удавалось понять, что же такое снег, отсюда их просьбы привезти его в следующий раз. Когда я уверял, что при малейшем повышении температуры выше нуля этот чудесный снег растает и превратится в воду, они заявили мне, что нет ничего проще: достаточно найти здесь холодильную камеру, в которой я мог бы обратить эту воду обратно в снег. И что, впрочем, здесь и без того достанет воды для сей операции. Мне пришлось объяснять, что я не волшебник и что каждый из бесконечного многообразия крохотных кристалликов, что падают у нас с неба в столь изощренной форме, единожды растаяв, уничтожается навсегда. Они взирали на меня с удивлением, но я оставался для них человеком с волшебной планеты хотя бы уже потому, что зимой там падает снег.

Я также рассказывал им о наших цветах, наловчившихся пользоваться насекомыми и колибри, а подчас и ветром, чтобы себя оплодотворить; о тысяче уловок, о тысяче ловушек, которые готовит цветок своему посетителю, дабы побудить его заняться с собою любовью, заманивая в самую сердцевину, в интимную близость так, чтобы чревоугодие гостя обязывало его удовлетворить хозяина. Слушали меня благоговейно. Но я никогда не узнаю, шла ли для них речь просто об удовлетворении праздного любопытства или о выведывании государственной тайны, которую они могли бы использовать, чтобы самим стать цветком или насекомым, а то и колибри. Представляется, что куда более гибкая природа оставила в пределах их досягаемости набор столь разнообразных метаморфоз, что ничего не значит, кто ты — гусеница или дерево, если тебе хочется быть цветком или микробом. Каждый стремится стать кем-то другим, отказываясь иногда от царства ради ореховой скорлупки, — неустанный поиск, словно рулетка, где каждый снова и снова ставит на номер, который, быть может, способен принести ему удачу; но также и игра масок, не позволяющая долго следовать за той же особой под данным ей внешним видом, когда она его оставляет и, соскальзывая туда, где — кошку, жука, звезду — ее не узнать, вперяется в вас глазами или лучами, что, мнится, исходят из той бездонной пустоты, из которой исключена любая память, и однако же задевают вас, как будто хотят нечто сообщить.

Мое пребывание казалось мне далеким от завершения сном, как уже подошла пора уезжать. Их планете предстояло вскоре пересечь огненное кольцо звезды, каждые пятьдесят лет встающее у нее на пути. Я не был уверен, что смогу разделить с ними подобное испытание. К тому же, при той запредельной жаре, что вот-вот должна была здесь воцариться, имелся риск, что наша ракета выйдет из строя. Итак, я высвободился из их объятий, испросив, однако же, разрешения забрать с собой мою спутницу, которая утешила меня моей первой любовной связью и которую я носил тогда калачиком вокруг шеи. Мы все знали, что у нее мало шансов перенести путешествие и пробудиться бабочкой под облачным небом, в загрязненной земной атмосфере. Но как вдруг оторваться от подобного универсума и не попытаться все же удержать на себе какие-то его частички, прежде чем благоговейно разместить их но порядку в музее памяти, ковчеге завета, в коем новые миры и исчезнувшие континенты перемешиваются столь тесно, что, кажется, он тут как раз для того, чтобы их воссоединить, свидетель щедрот природы, которая осуществила столько желаний и, кажется, всегда готова исполнить наши, мы все еще фигурируем в репертуаре ее волшебств как последний продукт ее чар и излюбленная территория превращений. Поскольку возникновение рассудка в животном естестве не обязательно служит для нее, как столько слегка превзойденных фактами религий пытались нас убедить, знаком конца.