День рождения Лукана - Татьяна Александрова

– Лукан, а ты меня никуда не удалишь от себя? – спросила Полла, не слыша его последних рассуждений и возвращаясь к встревожившей ее мысли.

– Если тебе будет угрожать опасность, конечно удалю.

– А я не удалюсь! – с вызовом воскликнула она. – Я тебя не оставлю!

– А что ты мне обещала?

– А ты мне что обещал?

– Я своего обещания не нарушил. Я, если хочешь, тоже «нерешителен и робок в сраженье». Я как ни в чем не бывало посещаю Нероновы сборища, если он меня зовет. Я восторгаюсь его бездарными стишатами. У меня на языке висят слова «скверный стихоплет» и «Мидас – ослиные уши», но я не произношу их, а говорю с притворным одобрением: «Софо́с!» Или позволяю себе одно небольшое замечание, якобы имеющее целью усовершенствовать совершенство, хотя на самом деле всем его папирусам путь один – в костер. Ты знаешь, как он пишет? Частично – сам, не спорю! За день он может в муках родить строк десять. Все его записные книжки испещрены поправками. Это если у него вдохновение. Ну а если вдохновения нет, то к нему собираются помощники, в основном образованные рабы. Они вместе с ним обедают, он что-то говорит на заданную тему, а они тут же плетут из его слов гекзаметры. То есть примерно так же, как Персий мог создавать свои сатиры, только наоборот: не он запечатлевает в стихе услышанные слова и мысли, а они пишут за него, хотя поэтом называется он. Смех, да и только! Так нет же, мы его дружно хвалим! Тьфу, насколько я сам себе противен! Что за жизнь? И сколько еще лет этого вранья впереди?

Лукан закрыл лицо руками. Похоже было, что, начав с шутки, он незаметно для себя нарисовал картину, которая слишком поразила и расстроила его самого. Полла развела его руки в стороны, и умоляюще посмотрела ему в глаза:

– Ну хочешь, считай, что это я во всем виновата! Что все это только из-за меня!

– Полла, прекрати! – резко оборвал ее он. – При чем тут ты? Если я и стараюсь защитить тебя от Нероновых увеселений, это не снимает с меня ответственности за мои слова. А твои уговоры звучат как «усыпи совесть, будь подлецом, только живи, я тебя и подленьким буду любить». Что, не так?

– Так я не говорила! – возмутилась она. – Но посуди сам. Вот ты скажешь ему, что он скверный стихоплет, испытаешь кратковременное удовлетворение собой и своей правдой. Потом тебя бросят в темницу и осудят за оскорбление величества. В лучшем случае тебя сошлют куда-нибудь в Азию, как Плавта, и хотя бы на несколько лет забудут о тебе. Это, наверное, было бы неплохо, мы бы с тобой уехали, и нам бы никто не мешал. Но в худшем случае, и это скорее всего, тебя сразу же казнят, и ты даже не допишешь «Фарсалию». Ну и стоит ли такой жертвы мгновенное чувство удовлетворенности собой?

Он усмехнулся:

– Как ты, однако, поднаторела в софистике! Кто бы мог подумать!

– Послушай, Лукан! Вот недавно, когда ты просил меня кое-что уточнить по Титу Ливию, я взяла не тот свиток и, развернув его, сразу наткнулась на историю про Кавдинский мир. Что-то меня заставило прочитать ее, и она меня поразила. Я ее не знала раньше, тебе же она, без сомнения, известна.

– Ну, как же мне не помнить! Странно, что не помнишь ты. Я еще в начале поэмы ее упоминаю. Как-то там так:

… Был самнит исполнен надеждыРим опозорить сильней, чем когда-то в Кавдинском ущелье.

Все наше войско тогда в полном составе подверглось позору и прошло под ярмом ради простого сохранения жизни.

– Не только ради сохранения жизни! – с жаром воскликнула Полла. – Ради сохранения Рима! Они претерпели позор, но, если бы они так не сделали и гордо умерли, чего многие из них желали, Город остался бы без защиты и был бы стерт с лица земли. А так это кратковременное унижение стало залогом будущих побед и будущей славы.

– Ну тебе только свазории[114] писать! – Лукан пораженно покачал головой. – Точно ты внучка своего деда! Но ладно, уговорила! Буду теперь каждый раз думать, что это я ползу под ярмом в Кавдинском ущелье, а у Рима еще большое будущее… В конце концов, правда, лучше уж я буду хвалить его блевотину, чем тебя потащат в лупанарий!

Слова про лупанарий не были мрачной шуткой. Начало использованию женщин и девушек лучших семейств в качестве проституток уже было положено в тех харчевнях, которые выстраивались по берегам Тибра во время Нероновых пиров на корабле. Но тогда это были лишь первые робкие пробы подобных увеселений. Теперь же, вскоре после своей свадьбы, Нерон устроил пир на воде, распорядителем которого назначил Тигеллина, и тот, как всегда, взялся за выполнение приказа с песьим рвением. Праздник проходил в Юлиевых садах, на пруду для навмахий. В первый день давалось обычное представление с морским боем, а на второй прямо на пруду был установлен обширный круглый помост, на котором, среди пурпурных ковров и подушек, на ложах, украшенных смарагдами, пировал Нерон с немногими приближенными. Чаши и кубки были выточены из топаза; сам же Нерон пил из драгоценного мурринового[115] кубка, переливавшегося всеми цветами радуги и как будто светившегося изнутри (говорили, что за этот кубок он заплатил миллион сестерциев). Посреди помоста был устроен фонтан из вина, так как помост покоился на огромных деревянных бочках с вином; яства подвозились на небольших лодках.

Для народа по берегам пруда были поставлены не только харчевни, но и палатки, по назначению ничем не отличавшиеся от публичных домов. Невиданно было то, что вместо обычных проституток там предлагались женщины высшего сословия, и они не имели права отказывать никому, кто бы их ни домогался. И были случаи, когда раб овладевал госпожой в присутствии своего господина, ее мужа, или гладиатор получал девушку сенаторского сословия и развлекался с ней на глазах у ее отца. Может быть, ужаснее всего было то, что большинство женщин участвовали в этих развлечениях по собственному желанию, нашлись и отцы, по доброй воле отдавшие на поругание дочерей. Полла же больше всего на свете боялась, что ей будет прислано личное приглашение принять участие в этом непотребстве, но, к счастью, его не последовало.

В начале нового года – это был год консульства Меммия Регула и Вергиния Руфа[116] – Поппея родила Нерону дочь. Радости принцепса не было границ, не было предела и выражению лести со стороны подданных. И новорожденная, и мать – обе сразу получили титул августы. Рожать Поппея уехала в Анций, где родился и сам Нерон и где теперь находилась его роскошнейшая вилла. Туда для поздравлений отправилось большое сенатское посольство. Было решено поместить в храме Юпитера Капитолийского золотые изваяния Фортун матери и дочери, отдельно воздвигнуть храм Плодовитости, а также устроить игры в Анции, в Бовиллах и в самом Риме. Новые Римские игры, названные Великими, предполагалось повторять каждые пять лет. На них Нерон впервые решился публично выступить в колесничных ристаниях, на них же, как всегда, ожидалось участие людей знатных и родовитых.

Уклониться от этого зрелища было нельзя, поэтому Полла вынуждена была вместе с мужем отправиться в цирк. Стоял конец января, и мысль о том, что им придется целый день провести на холоде, мало ее радовала. Пришлось надеть на себя в несколько слоев теплые шерстяные одежды. Полла также приказала слугам взять немного несмешанного вина, чтобы иметь, чем согреться, если они замерзнут. Было пасмурно и холодно, из туч до земли долетали редкие снежинки.

Тысячные толпы народу запрудили все площади и переулки рядом с Палатином и большим цирком. Сам цирк был окружен длинной аркадой, под сводами которой размещалось множество лавок. Тут продавалась разная снедь, украшения, амулеты, талисманы, дорогие ткани с Востока, тут же крутились разные гадалки в пестрых нарядах, предсказатели, астрологи, попрошайки и неизменные воришки.

Благородные семейства с трудом прокладывали путь в толпе, несмотря на все усилия их слуг, пытавшихся прорубить для них ходы в этой людской толще. Хоть опыт Поллы в посещении подобных зрелищ был и невелик, ей показалось, что по сравнению с недавними временами уважения к высшим сословиям стало меньше: раньше перед ними расступались охотнее. Что, впрочем, было неудивительно, если вспомнить о публичных домах со знатными проститутками. Отребью общества нравилось, что гордая знать низведена до их собственного уровня, они чувствовали себя с ними на равных. Но и уступать дорогу более не считали нужным.

Вытянутое эллипсовидное углубление Большого цирка, вмещавшее тысяч пятьдесят зрителей, было заполнено народом до отказа. Наученные горьким опытом зрители уже знали, что выйти на улицу до окончания представления не удастся: с его началом входные двери закрывались наглухо. Это касалось не только цирка, так было на всех представлениях с участием цезаря. Рассказывали о случаях, когда женщины рожали прямо во время его выступлений, или когда изнемогшие зрители притворялись умершими, чтобы их вытащили хотя бы через «ворота мертвецов».