Повести - Анатолий Черноусов

Однако сегодня, возясь на кухне и слушая громкое щелканье орехов, которое доносилось из комнаты вперемешку с кваканьем магнитофона, Климов чувствовал, как им овладевает нудная, сосущая тоска. Ведь есть у него Лина, она вошла уже в его жизнь, она уже, можно сказать, крепко засела в нем, он постоянно думает о ней, связывает с нею какую–то новую, отличную от прежней, жизнь… а тут вот Галя… И он, вместо того, чтобы сразу и решительно сказать: так, мол, и так, Галя, ты уж меня извини… Вместо этого он плывет по течению. И что самое мерзкое — все будет так, как заведено, как сработает некогда запущенная «машина»… А потом, проводив Галю и прибирая растерзанную кровать, он будет чувствовать себя последней скотиной…

Но все шло «по плану». Вот уже и кофе готов, вот уже Климов накрывает на стол и собирается доставать из холодильника бутылку с вином… Однако что это? Вновь по–соловьиному защелкал звонок у входной двери… Климов в недоумении (кто бы это мог быть?) идет открывать и… о, доннер веттер! — в дверях в своем темно–вишневом пальто, в белой пушистой шапочке стоит не кто–нибудь, а Полина Зима с книгами под мышкой. Принесла–таки! Но в какой же неподходящий момент!..

— Я принесла тебе, как обещала, Исикаву Такубоку, — будто бы ни капельки не смутившись (хотя уже заметила женщину, сидящую в кресле у накрытого столика), сказала Лина и, отдав в прихожей Климову пальто, пахнущее морозом, смело прошла в комнату.

После того как Климов (куда деваться?) познакомил их и усадил гостью, Лина тотчас же заговорила о том, что кроме сборника Такубоку она принесла еще стихи поэтов пушкинской поры.

— Очень и очень интересно, — торопливо говорила она, обращаясь в основном к Климову и словно бы не замечая окаменевшего лица Гали. — До недавнего времени я думала: вот был Пушкин, возвышался, как скала, а рядом были еще поэты, но такие маленькие, такие ничтожненькие, что, ну, как песчинки рядом со скалой. И вдруг открываю, что были, оказывается, такие большие поэты, как Батюшков, Языков, Денис Давыдов, Баратынский… и Пушкин–то, оказывается, взял у всех у них понемногу: у Батюшкова, например, по словам Белинского, он взял готовую форму стиха, у Языкова и Давыдова он взял, ну, что ли, гусарскую легкость стиха… Он восхищался ими! А Баратынский вообще, может быть, ничуть не меньше поэт, чем Пушкин…

Климов ошеломленно таращился на румяную с мороза Лину, невольно сравнивал ее с Галей, и Галя в его глазах совсем потускнела, даже как будто состарилась… Она пыталась тоже вставить словцо, даже возразить этой, как с неба свалившейся, юной «нахалке», возражала, мол, Пушкин, как–никак гениальный поэт, он, и об этом всем известно, создал современный русский язык… Однако Зима легко парировала эти вялые наскоки, заявив, что, к сожалению, в школе прививают такое явно раздутое представление о Пушкине и ничего не говорят о других поэтах, будто их не было совсем. А между тем… И она цитировала по памяти восторженные слова самого Пушкина о Батюшкове, о Языкове, о Баратынском, вспоминала высказывания Белинского и наконец столь выразительно принялась читать печальное «Разуверение» Баратынского, что Галя и вовсе как–то уничтожилась, сникла. Да еще эти белые крошки от орехов, которые она забыла убрать со своих ярко накрашенных губ…

Климов, чувствуя, что пора кончать с этим, похожим на турнир, разговором, лихорадочно соображал, как же выкрутиться из щекотливого положения?..

В конце концов, помявшись, он сказал, что все бы хорошо, он очень рад гостям и интересной беседе, да вот беда — ему сегодня позарез нужно в мастерские, и потому он тысячу раз извиняется, но…

Гостьи тотчас вскочили, стали собираться. Натянуто перебрасываясь ничего не значащими словами, все трое неторопливо спустились по лестнице, вышли во двор, повернули за угол на освещенную улицу. Надо было что–то решать, что–то говорить, и Климов, подавив в себе жалость к Гале, сказал:

— Ну, тебе на остановку… — он показал рукой направо. — А нам с Полиной немного по пути… — И он указал налево в сторону института.

— Всего доброго… — после тяжелой минуты молчания произнесла сквозь зубы Галя, повернулась и медленно пошла прочь.

— Ты зачем ее прогнал? — спросила Лина, когда они прошли несколько шагов.

— А тебе ее жаль? — спросил Климов, удивляясь ее и своей прямоте, но в то же время чувствуя, что так и надо.

— Жалко… — ответила Лина, однако в голосе ее Климов не уловил ни капельки жалости.

Опять прошли молча несколько метров.

— Так будет лучше, — сказал Климов и облегченно вздохнул. — Сразу отрубить, и точка. Потом для нее же будет больнее…

— А я лежала на диване и представляла, как приду к тебе и у тебя будет женщина. И я заранее приготовилась, продумала, что при этом скажу и как себя буду держать…

Климов приостановился и внимательно сбоку поглядел на спутницу: не сочиняет ли?

— Почему–то было такое предчувствие, — поняв его взгляд и слегка улыбнувшись, пояснила Лина. — Только я думала — это будет пышка‑Андреева…

«Ну и чудеса! — изумился в душе Климов. — Стало быть, она все видела и замечала?.. И попалась на этот простенький крючок с Андреевой?.. Стало быть, «стратегия“‑то моя не так уж плохо придумана!» Климов радовался, как мальчишка.

— Хочешь, я тебе свою каморку покажу? Хочешь? — весело спросил он, когда они оказались у входа в затемненные, без единого огонька мастерские. И, не дожидаясь ответа, постучал.

Сторож тотчас узнал Климова по голосу, с грохотом отодвинул дверную задвижку, и Климов провел Лину в свое тайное убежище под лестницей. Из реек и фанерных листов сколотил он себе здесь каморку, поставил в ней небольшой фрезерный станок, примостил верстак и тумбочку с множеством разного инструмента, и получилась лаборатория.

Сидя на единственной табуретке, Лина разглядывала каморку, а Климов, присев на верстак, говорил о своей мечте стать ученым, всерьез заняться проблемой обработки сверхтвердых и сверхпрочных материалов. Они сейчас сплошь и рядом начинают применяться в технике, особенно в ракетной и космической, однако черт те как трудно поддаются обработке на станках… Он со временем, конечно, найдет себе руководителя, поступит в аспирантуру, а пока вот… исследует (пусть несколько кустарным методом), как ведет себя металл инструмента при резании различных сверхтвердых материалов, какие внутренние напряжения испытывает и какие процессы приводят инструмент к разрушению.

— Вот смотри… — говорил он, показывая Лине узенький резец с отполированными до блеска гранями, — я им строгаю заготовку из твердой стали. Напряжения, которые он при этом испытывает, внутри, в его теле. Как их увидишь? А вот если на него нанести слой эпоксидной смолы, то в ней–то картину напряжений увидеть можно: она же как стекло… И для наблюдения этих напряжений я придумал вот такое устройство с оптикой… — Он поставил резец в приспособление, закрепленное на хоботе станка, установил на столе заготовку и включил продольную подачу.

Стол с заготовкой пополз вперед, заготовка наткнулась на резец, и с нее стала отскакивать стружка в виде коротеньких пружинок.

Климов прильнул к окуляру своего устройства и увидел знакомые уже разноцветные полосы–разводы. Они подрагивали, переливались, переходили одна в другую, синие, желтые, фиолетовые, красные. Будто маленькие радуги вспыхивали и исчезали, вспыхивали и исчезали… И наблюдая эти радуги, Климов всякий раз словно бы ощущал, насколько трудно острому кончику резца вгрызаться в твердую заготовку, как он, бедняга–резец, вибрирует, сдирая кусочки металла! Как мечутся по нему напряжения в виде этих ярких радуг!..

— Картина‑а! — шептал Климов, не отрываясь от окуляра. — Ты только глянь, Лина, что творится! Прямо северное сияние! Ну и корежит тебя, бедняга–резец, ну и корежит!..

Лина тоже наклонилась к окуляру и, придерживая волосы, с минуту смотрела в круглый глазок приспособления.

— Да, красиво… — сказала она задумчиво.

— Ну вот, ну вот! — обрадовался Климов, потирая руки. — А ты говоришь, техника — это скучно. Это, знаешь ли, так интересно, что… Вот возьми металлы, их строение, кристаллические решетки, зерна, дендриты… — Климов готов был часами рассказывать ей только о металлах. — А ведь кроме технологии металлов есть еще такие интереснейшие науки, как сопромат, теоретическая механика, допуски и посадки…

Лина вроде с интересом слушала его, расхаживающего по каморке и повествующего о различных технических дисциплинах, которые ей предстоит познать в институте, — слушала, однако была чем–то обеспокоена, и, заметив это, Климов спохватился, спросил с участием, что ее гложет…

— Да знаешь, — ответила она, глянув на свои часики, — я обещала быть дома… Ты не провожай меня… Ладно? Поработай лучше.