Именинник - Дмитрий Мамин-Сибиряк

Раз, когда Сажин и Окунев гуляли на большой липовой аллее, в глубине этой аллеи показалась жеиская фигура. Окунев тяжело замолчал и нахмурился, точно предчувствуя опасность, которая приближалась к ним такой грациозной и легкой походкой.

— Вот чорт несет… — ворчал он, дергая себя за усы. — А впрочем, до свиданья, Павел Васильич.

— Куда это вы? — удивился Сажин.

— Нужно…

Круто повернувшись, Окунев сердито зашагал к выходу — он узнал Анну Ивановну и спасался самым постыдным бегством, как искушаемый бесом пустынник. А она уже подходила к Сажину и первая протянула ему руку.

— Как я рада, что вижу вас здоровым… — проговорила она, складывая зонтик.

— А я… нет, я в неоплатном долгу у вас, Анна Ивановна.

— Ничего, как-нибудь сосчитаемся… Нехорошо то, что мне же первой и пришлось вас отыскивать. Да, я вас искала… чтобы высказать много-много…

Изумление Сажина сменилось томительным и сладким чувством: он мог смотреть на нее, мог слушать звук этого голоса, а там хоть умереть… Ведь он не видал ее много лет и теперь находил, что она в десять раз лучше того, чем была. Из-под широкополой летней шляпки на него смотрело свежее и молодое лицо, полное какой-то тревоги и ожидания, — это лицо наклонялось над ним тогда, в чем он больше не сомневался. Она шла рядом с ним по той же аллее, где они гуляли когда-то под звуки музыки, и так же хорошо смотрела на него.

— Вы, может быть, устали? — спрашивала она притихшим голосом.

— Нет, благодарю вас…

— Да, так мне необходимо было видеть вас, чтобы сказать все… Скажите, почему вы похоронили себя на пять лет в четырех стенах? Неужели достаточно было одной неудачи, чтобы бросить все?.. Писаря и кабатчики гораздо выдержаннее и теперь завладели всем.

— Им, значит, и книги в руки…

— Вы говорите это так спокойно… Значит, все, что было раньше, все это говорилось и делалось как-то так, без всякого основания. Может быть, делалось из самого непростительного эгоизма.

Сажин горько улыбнулся и не отвечал, наблюдая золотые полоски света, бродившие в зелени молодой травы и по песку дорожки.

— А было время, когда на вас молились, когда ожидали от вас очень многого… — продолжала Анна Ивановна. — А теперь?..

— Мне трудно говорить на ходу… Сядемте, — тихо ответил Сажин.

Они сели на зеленой скамье. Анна Ивановна чертила на песке зонтиком параболы. Сажин несколько раз с трудом перевел дух и после длинной паузы начал:

— Вы правы, и я то же самое передумал много раз… Знаете, когда меня выкинули из земства, я, конечно, обвинил всех других и был глубоко убежден, что меня рано или поздно призовут. Да…

С перерывами и паузами Сажин передал содержание того внутреннего процесса, какой он пережил за все это время своего добровольного затворничества. Сначала он заперся из гордости, потом наступил период сомнения, и наконец сложилось новое миросозерцание, если можно применить здесь это громкое слово.

— В самом деле, вглядываясь в Пружинкина, я увидел в нем своего двойника, — говорил Сажин, начиная увлекаться. — Та же непрактичность, та же детская вера в несбыточное… В нем только больше цельности и крови. Дальше явились уже абсурды: на Руси нет даже подлецов в чистом виде, а все это так, как-то зря… В большинстве случаев, сами по себе, это — очень милые и безвредные люди, если отнять от них полосу специального помешательства. Какой-нибудь консисторский повытчик, полицейский зубокрушитель, просто маленький семейный тиран — все они люди, как люди.

— Остается только перенести все это на наших хороших людей?

— К сожалению, да!.. Нет почвы под ногами и не за что ухватиться, когда в самом себе чувствуешь эту роковую раздвоенность. Посмотрите, сколько на Руси толпится совершенно ненужных людей, и притом это не какие-нибудь обсевки, а самые способные и талантливые… Это наше специально-русское явление.

— Трагические люди, как называет Прасковья Львовна…

— Именно… хотя, по-моему, вернее было бы назвать их именинниками. Это очень меткое слово, лично для меня имевшее роковое значение… У нас в каждом деле так: сначала именины, а потом тяжелое похмелье.

— Вы несправедливы… — тихо заговорила Анна Ивановна, делая порывистое движение. — Да, несправедливы. Все это мертвые выкладки, оторванные от жизни. Всякий может ошибаться и падать, но, за вычетом этих ошибок, остается то доброе и вечное, к чему хорошие люди всегда стремились душой и будут стремиться. И поэтому стоит жить… да, стоит.

Голос у нее дрогнул и порвался. Сажин молчал, подавленный тем, что шевельнулось у него в глубине души, — перед ним развертывалась широкой лентой та же аллея, по которой они когда-то гуляли под-руку…

— Стоит жить… да!.. — повторила Анна Ивановна задыхающимся голосом. — Что же вы молчите, дрянной эгоист?..

— Анна Ивановна, что вы делаете… — прошептал Сажин, опуская голову. — Знаете, я так недавно уверен был в своей смерти и даже желал ее… Зачем вы тогда приходили и зачем теперь говорите все это?.. У меня кружится голова…

— Я хочу спасти вас… да, спасти. Страшно ничтожество, страшна пустота… Один час счастья лучше десятков лет гнилой, проклятой жизни. Я хочу видеть вас таким, каким знала тогда…

Она придвинулась к нему и взяла его за руку. Сажин чувствовал, как эта маленькая рука дрожала.

— Анна Ивановна…

Послышался неопределенный сухой смех, а когда он взглянул ей в лицо — оно ответило ему восторженной, счастливой улыбкой. Большие темные глаза так и горели, рот был полуоткрыт.

— Мне под тридцать лет, а я еще не начинала жить… — шептала она со слезами в голосе. — Я никого не обвиняю, но мне хочется жить… день, час жить — это все равно. Пять лет идет моя пытка… нет, казнь. Я поддавалась иллюзиям своего курятника, наконец просто плыла по течению, а это ужасно… Да, ужасно! И весь ужас своего положения я поняла только тогда, когда услышала о вашей болезни… Ведь достаточно нескольких дней, чтобы человека не стало — для чего же тогда жить?.. Я не знала, что иду тогда к вам, и пришла, как не знала этого сегодня… Есть вещи сильнее нас. У меня нет больше сил… я задыхаюсь…

Она сорвала шляпку с головы и хотела еще что-то сказать, но Сажин привлек ее к себе и по-отечески поцеловал в лоб. У него кружилась голова от прилива безумия, а она прижималась к нему всем телом, точно хотела прирасти.

— Да, стоит жить… — шопотом повторял Сажин.

— Завтра вы придете сюда ровно в одиннадцать часов… нет, лучше в час. Что же вы молчите?.. А то я могу пройти к вам в дом… Испугались, Павел Васильевич?.. Мне все равно и нисколько не страшно… Придете?..

— Да…

— Нет, повторяйте за мной: я приду завтра в час в городской сад и буду здесь терпеливо ждать вас, Анна Ивановна, вот в этой самой аллее…

— Я приду завтра в час…

— Довольно… верю…

В боковой аллее, на скамейке, сидела Прасковья Львовна и самым скромным образом занималась отчасти ботаникой, отчасти минералогией и даже зоологией. Кругом нее валялись разорванные в мелкие клочья листочки сирени, скрученная в развивавшуюся спираль трава, а зонтик ковырял в песке и несколько раз гонялся неудачно за пролетавшей мимо зеленой мухой. Все это, взятое вместе, доказывало только нетерпение Прасковьи Львовны, которая не умела ждать. Она пришла в сад вместе с Анной Ивановной и время от времени сквозь листву аллеи наблюдала сидевшую далеко от нее парочку. Однако они совсем забыли об ее существовании, и Прасковья Львовна сгорала желанием выйти из своей засады.

— Помилуйте, да в это время можно, по крайней мере, десять раз исповедаться!.. — ворчала она, поднимаясь с места.

В самый решительный момент, когда Прасковья Львовна хотела уже итти, она взглянула направо и там, в другой боковой аллее, увидела мужскую фигуру, которая очень внимательно наблюдала ее сквозь редкую весеннюю зелень. Прасковья Львовна даже присела со страху, — ей показалось, что это был Куткевич. В следующий момент она рассмотрела бродившего по аллее Окунева и ругалась вслух.

— Вот еще скотина!.. Ведь ушел из сада, а тут точно из-под земли вырос…

Они стали наблюдать друг друга и со сдержанной злобой делали вид, что ничего не замечают. Это несколько развлекло Прасковью Львовну, и она с новым ожесточением принялась рвать траву и даже бросала камешками в воображаемого неприятеля. Когда показалась Анна Ивановна, Прасковья Львовна пошла к ней навстречу и на ходу говорила:

— Что же вы это со мной-то делаете, голубчик?.. Ведь я тут могла умереть напрасной смертью… Битый час сидела, как лягушка.

Анна Ивановна, вместо ответа, горячо расцеловала Прасковью Львовну и, закрыв глаза, несколько секунд безмолвно ее обнимала.

— Значит, хорошо, что я не выкатила к вам? — спрашивала Прасковья Львовна, растроганная этой нежностью.

— Да, хорошо… Впрочем, я не знаю, что говорю…