Лабиринт - Юрий Герт

— Молодость!— с резким дребезжащим смешком произнес Коржев.— Она не знает, что весь Лермонтов сидит у Пушкина в правом кармане!

— Позвольте,— сказал Ковылин, складывая руки ладошка к ладошке и прижимая их к груди,— но у Пушкина ещё не было того сознания трагичности, расщепленности мира, которое свойственно романтикам...

— И в преодолении которого состоит вечная ценность явления, именуемого Пушкиным! — перебил его Сосновский.

Он был в черном спортивном свитере — гибкий, пружинистый, и этот свитер и очки в светлой квадратной оправе, накрывавшие нижнюю часть широкого лба, делали его похожим на азартного студента-старшекурсника. Он был таким же, как всегда, и, как всегда, сам процесс спора, казалось, доставлял ему наслаждение, только смеялся он чаще и громче, чем обычно, и движения у него были более порывисты и угловаты.

Ему и старику Коржеву возражали Варвара Николаевна и Ковылин — что-то забавное заключалось уже в том, как они объединились: она, громкоголосая, шумная, размашистая,— и он, чудаковатый наш Игорь Вдадимирович, высокий, худощавый, застенчивый, всегда с иголочки, похожий на английского денди прошлого века.

Его жена, такая же тоненькая, чистенькая и застенчивая, как и он сам, не принимала участие в споре, только слушала и казалось, благоговейно повторяла про себя каждое слово своего мужа.

А я не очень вслушивался — только теперь я почувствовал вполне, как продрог, блуждая по улицам, как начинают отогреваться мои пальцы, обхватившие стакан, как отходят, оживают постепенно мои ноги — я выгибал ступни, чтобы они не касались заледеневшей подошвы, и наслаждался теплом, светом, звуками голосов — и особенно, может быть, успокоительной близостью Сосновского.

— Пейте же,— сказала Наталья Сергеевна, пододвигая ко мне сахарницу,— у вас остыло, хотите, я налью горячего?..

— Да,— сказал я.— То есть нет. Не надо.

Она улыбнулась мне мягкой, тихой улыбкой, пальцы ее держали серебряный совочек, и сахарный песок стекал с него струйкой, стекал, пока совочек не опустел, а она не замечала этого — и вдруг что-то принужденное почудилось мне в этой улыбке и вспомнились ее глаза, мелькнувшие в дверной щелке.

Я смешался, я бормотал «да», «нет», а мне хотелось взять ее руку — и погладить, согреть, мне казалось, я почувствовал, как холодно ей в эту минуту, среди разговоров о Лермонтове, о Пушкине, каким ненужным, почти кощунственным кажется ей этот спор, как ей хочется, чтобы он кончился и все ушли, и как она боится — что все уйдут, как все мечется, сжимается и замирает у нее в груди от каждого звука, от каждого стука, от каждого слова...

Наши взгляды встретились — и она, почувствовав себя разоблаченной, опустила ресницы, сказала:

— Нет, нет, я все-таки налью... — и, взяв мой стакан вышла на кухню. Мне хотелось выбежать вслед за ней.

Я не заметил, как Сосновскии начал,— начал он запальчиво, без перехода, но постепенно лицо его прояснялось и голос зазвучал затаенной и восторженной радостбю — так случалось всегда, когда Сосновскии начина читать Пушкина.

Когда могущая зима,

Как бодрый вождь, ведет сама

На нас косматые дружины

Своих морозов и снегов.—

Навстречу ей трещат камины

И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума,

Теперь идет на нас сама

И льстится жатвою богатой,

И к нам в окошко день и ночь

Стучит могильного лопатой —

Что делать нам? И чем помочь?

Как от проказницы зимы,

Запремся так же от Чумы,

Зажжем огни, нальем бокалы,

Утопим весело умы

И, заварив пиры да балы,

Восславим царствие Чумы,

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийской урагане,

И в дуновении чумы!..

Он смолк, еще как бы прислушиваясь к отлетающим, замирающим звукам. И лицо его мигом преобразилось, вновь сделалось непримиримым и воинственным.

— Вот истинный Пушкин! Да, чума и мор, безумие и смерть — но среди всего этого продолжается жизнь, и ее вкус становится еще более терпким, а ценности — возрастают многократно,— именно здесь, на грани, когда любая случайность может их лишить! Игорь Владимирович, нам то ведь это ощущение знакомо — когда перед атакой, перед тем самым мгновением, когда тебе поднимать взвод — когда ты смотришь и видишь — на бруствере желтенькая какая-нибудь травинка, единственная, проросшая каким-то чудом сквозь комья земли, и веточка, которую ты сам, не думая, срубил для укрытия, и небо — такое бездонное, синее, близкое, утром особенно,— ведь тогда-то и ощущается самая сокровенная связь между тобой и миром, и так дорого становится все — и травинка, и веточка, и небо! Вот Пушкин!

— И конечно же — «есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю» — не бой, не бездну он славил, а именно ту полноту жизни, которую несет человеку ощущение борьбы! В последнем, он сходен с Лермонтовым, но он видел жизнь не расколотой, а гармоничной и цельной! Вот почему Пушкин — народен! Ему органически присуще то же,что и последнему неграмотному мужику, едящему хлеб от рук своих: ощущение в любых условиях основных ценностей жизни, вера в них — и только в них! Поэтому — несмотря ни на Николая, ни на Бенкендорфа, ни на гибель друзей-декабристов, ни на крушение идей просветительства — ему всегда оставались чужды пессимизм, отчаяние и скепсис! Так же, как и народу в целом — заметьте!

Он разгорячился, я чувствовал, что мысли рождаются у него на ходу, и он спорит, доказывает что-то себе самому. Коржев смотрел на него, одобрительно кивая и покрякивая от удовольствия; мутно-голубые старческие глаза его слезились, пушок седых волос трепетал на почти облысевшей голове.

Основные ценности жизни... Травинка на бруствере...

Да, да, мне тоже было это знакомо — там, за кладбищем, бежит, хлопотливо журча, живой родничок... Разве не повеяло на меня непонятным счастьем, когда я увидел его упрямую струйку?.. И ямочки на Машиных щечках — две на щеках, две на подбородке... Но я ушел, и где-то во тьме оборвался, угас ее голосок...

— Неправда! — вырвалось у меня неожиданно для самого себя, но довольно громко.

Сосновский остановился и, удивленно щурясь, посмотрел на меня:

— Что — неправда?

Все повернулись ко мне, и Коржев, оперевшись на рукоять трости подбородком, с подзадоривающим любопытством усмехнулся:

— Ну-ну?..

— Это он, это Пушкин... недозрел до Лермонтова,— заговорил я, пытаясь собрать, сцепить разбегающиеся мысли.— Какие же былинки... Какая же гармония... Если «Россия — страна рабов, страна господ», если Николай, Бенкендорф и Мартынов, и мундиры голубые... И все раздавлено, затоптано, заплевано... Какое же тут упоение в бою, когда бой кончен еще на Сенатской площади?.. Оптимизм!.. Да тут Булгариным или Кукольником стать надо, чтобы быть оптимистом! А Лермонтов — весь — крик и боль!..

Я говорил еще что-то, суматошно, бестолково, чувствуя, что говорю не то, не так, и лицо Сосновского становилось все более замкнутым, холодным, будто все дальше и дальше отступая от меня.

— Вы ничего не поняли ни в Пушкине, ни в Лермонтове,— досадливо оборвал он меня, не дав закончить.

— Может быть,— сказал я,— может быть, я и вправду ничего не понял. Но как мы можем сидеть, и пить чай, и говорить про Пушкина, про гармонию мира... После вчерашнего фельетона... Перед завтрашней кафедрой...

Я говорил в пустоту. Чем больше я говорил, тем отчетливей ощущал, что говорю в пустоту. Меня слушали, слышали, но никто не отвечал мне.

О чем-то завязали разговор мужчины, стоя у стеллажа, скоторого Сосновский снял одну за другой несколько книг; о чем-то переговаривались Наталья Сергеевна с женой Ковылина, и Варвара Николаевна, сидя около меня, нарочито весело и быстро расспрашивала — о самом спокойном, так ей казалось, самом безобидном — где я жил раньше, почему очутился здесь. Все старательно делали вид, как будто ничего не произошло, но я чувствовал — вечер испорчен. И еще: теперь, когда из меня выплеснулось, выкипело что-то, я чувствовал — Сосновский прав, не знаю только — в чем именно, но прав, если эти люди собрались такой вот ночью и могут говорить и думать — не об этой ночи и не о завтрашнем дне. Я только не знал, как я сумею сказать это Сосновскому, как теперь, после всего, он протянет мне руку и что я отвечу презрительному, жесткому взгляду его зеленых, насмешливых глаз.