Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Корнев

— Вы монстр! — бросил Асанов. — На цепь бы вас посадить, подальше от людей.

— И опять вы не угадали, дражайший! Я не монстр, я всего лишь шут, но гениальный. Думаете, я до сих пор стремлюсь ко всем тем безобразным выходкам, о которых вам только что поведал? — вольноопределяющийся уставился на Асанова, ожидая реакции, завораживая его, как талантливый артист публику.

Поручик стоял раскрыв рот, уже совершенно сбитый с толку. Происходившее вокруг, усилившаяся перестрелка — все это творилось словно бы в стороне от обоих. Сумбурный диалог целиком подчинил собеседников.

— Я приехал на позиции не затем, чтобы погибнуть, но чтобы очиститься и возвыситься. Я закалю душу в бою, и пускай сама смерть, которую я презираю, боится меня.

Поручику хотелось закрыть уши, чтобы не слышать этих слов, но какая-то сила сковала его.

— Сейчас я пишу новый роман, главным героем которого буду я сам и мое перерождение. Я стану здесь другим человеком. Столь же гениальным, но без греха, без всей той грязи, что накопилась в душе захудалого дворянина и распутника Петра Станиславовича Смирнова. Душа моя станет, как в детстве, tabula rasa,[57] и вот таким девственно-чистым я вернусь к моей Гражине, к Даме моего сердца, спасу Ее, и мы опять будем вместе!

Смирнов восторженно глядел в небо, как будто видел там свою возлюбленную. Вдруг он опять обжег взглядом Асанова:

— Послушайте, поручик, Владимир Аскольдович, ради всего святого, ради Бога, в которого вы веруете, возьмите револьвер и выпустите в меня пулю, нет, лучше несколько пуль — увидите, со мной ничего не произойдет.

Асанов потерял дар речи. Это был главный и самый страшный подвох, которого можно было ожидать от вольноопределяющегося философа. Поручику оставалось только твердить про себя: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…»

Смирнов и так мало рассчитывал на удовлетворение своей, мягко говоря, необычной просьбы, теперь же понял, что ничего не добьется от стоящего перед ним человека с непоколебимой верой в Бога, которого сам Смирнов отверг.

— Вы слишком слабы, ваше благородие, чтобы исполнить мою просьбу. Увы. Я ошибся в вас, — в голосе его прозвучало презрительное раздражение. — Да закройте вы рот — пуля влетит.

Поручик почувствовал, что получил пощечину, и едва сдержался, чтобы не ответить на вызов. Он резко повернулся и зашагал обратно в палатку. Смирнов истерически хохотал вслед ему.

«Действительно, бес какой-то. Пропащий человек», — разочарованно думал Асанов, возвращаясь в укрытие в надежде уснуть хотя бы на пару часов. Он потерял всякий интерес к вольноопределяющемуся «студенту».

Отдохнуть ротному не удалось — с восходом солнца японцы бросились в атаку, славя Аматэрасу, великую сияющую богиню, властвующую на небе. Асанов поспешно обулся: он не хотел прибегать к помощи денщика даже в такой ситуации — зачем унижать человека, в общем-то, ради пустяка. Посмотрев на висевший в углу палатки образ Спасителя, скороговоркой, но стараясь проникнуться подлинно высшим смыслом, прочитал он молитву воина: «Спаситель мой! Ты положил за нас душу, дабы спасти нас. Ты заповедал и нам полагать души свои за други своя, за ближних наших. Радостно иду я исполнити святую волю Твою и положити жизнь свою за Царя и Отечество. Вооружи меня крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй ми умрети с твердою верою и надеждою вечной блаженной жизни во Царствии Твоем! Сохрани мя покровом Твоим. Аминь».

Поручик был уверен, что всякий в его роте произносит в эти минуты подобную молитву, всякий, кроме безумного вольноопределяющегося, с которым еще какой-то час назад он беседовал.

«А может, мне это приснилось? — подумалось Асанову, но уже нужно было торопиться на позиции, ко вверенной ему роте. — Это сейчас самое главное — солдаты в атаке должны видеть своего командира впереди».

Рота, сидя в окопах, готовилась достойно встретить противника. Надо сказать, подразделение Асанову досталось образцовое: ражие мужики, с детства привыкшие к тяжелому труду и лишениям. Были здесь крестьяне из-под Гдова — «скобари», как добродушно называли их в роте, — медлительные и с виду туповатые, в деле они были всегда расчетливы и обладали недюжинной силой; было отделение, состоящее из рабочих Верхотурья, — уральцы отличались грамотностью, смекалкой и при этом какой-то особенной богобоязненностью; сибиряков в роте тоже оказалось немало, в основном забайкальцы — их достоинством считалась выносливость, выработанная суровыми зимовками на таежных заимках, были среди них и природные охотники — меткие стрелки, бившие когда-то по кедровникам в глаз белку и соболя, а теперь не жалеющие пуль на неприятеля.

Даже несколько казанских татар было в асановской роте: первое время они держались кучкой, а православные с недоверчивым любопытством наблюдали, как мусульмане совершают ежедневные намазы, склоняясь в земном поклоне в ту сторону, где, по их мнению, должна была находиться Мекка. Их и звали-то поначалу не иначе как «басурманами» — сильна нелюбовь православного человека к поклонникам Магомета. Но в первом же бою татары показали себя отчаянно дерзкими воинами, а потом кто-то из особенно любопытствующих ревнителей веры выяснил у них, что молятся они Аллаху за Великого Царя и за победу Русского воинства. «Мы ведь тоже, считай, русские, бачка!» — говорили они, улыбаясь и показывая ослепительно белые зубы.

Командира роты любили, почитали за своего: никогда солдата не обидит, зря не накажет, не заносится, как другие офицеры. Асанов слышал даже, как один уралец, старый воин, объяснял новобранцу: «Ротный наш — мужик справедливый, совесть християнская у него. Понимает, значить, все под одним Богом и царем ходим — что барин, что мужик. Правильный, значить, ахвицер».

Солдаты ждали командира, а тот, на ходу оправляя амуницию, уже перебежками передвигался по окопу, покрикивая:

— Что приуныли, братцы? Саранчи этой испугались? Не стыдно, солдаты? Вперед, постоим за Царя и Веру! Загоним их за Желтое море, а там и домой!

Асанов уже видел, что рота в замешательстве.

— Так ить, может, ближе подпустим, ваше благородие? А зачнем стрелять, они и сами откатются? — осторожно спросил какой-то рядовой из последнего пополнения.

Другие молча сидели понуря головы, прячась от пуль за бруствером.

Поручик знал, что нужна решительная атака, что разъяренных японцев можно отбросить только в штыковую, и вдруг гулко застучало сердце. «Я должен поднять их в атаку, иначе все пропало. Неужели трушу?» Он почувствовал, что руки и ноги словно свинцом налились, что тело и воля парализованы. «Офицер русской армии, голубая кровь, трус! Чем я лучше этого истерика Смирнова? Не сметь, поручик Асанов!» — злился он на себя.

— Рота, вперед! За Веру, Царя и Отечество! — истошно закричал поручик, но страх приковал его к земле. Солдаты застыли, не отваживаясь покидать окоп. Асанов решил пустить в ход последний аргумент: — В атаку, молодцы! Крест тому, кто первым поднимется и поведет роту!

Рота хмуро молчала. Бесстрашного командира было не узнать. «Почему он сам не хочет вести нас в бой? Что с ним стряслось?» — недоумевали солдаты.

Японцы были уже так близко, что их фанатичный клич «Тэнно банзай!» отчетливо слышался из русских окопов. Холодный пот выступил на лбу Асанова, ноги предательски подкашивались. «Господи, прости меня, грешного! Остается только пулю в лоб, нажму курок, а там…» Рука уже потянулась к кобуре.

То-о-о не ве-е-терВе-е-етку клонит! —

раздался отчаянный запев, кто-то из солдат, вскочив на бруствер, поднялся в полный рост и побежал вперед с трехлинейкой наперевес. Словно взрывной волной выбросило Асанова из окопа; выдернув шашку из ножен и взметнув ее над головой, он заорал во всю глотку:

— Постоим за Русь Святую, ребята!

А солдаты и так уже подхватили песню. Запевалы очертя голову бросились в атаку, отчаянно горланя, примыкая на ходу штыки к винтовкам. Только теперь, когда самообладание вернулось, Асанов понял, кто поднял роту.

«Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Придется представить к Георгию этого безбожника. Ведь надо же — утер мне нос!» — мелькало в мозгу бегущего поручика. Пронзительный голос Смирнова выделялся в общем хоре. Японцы опешили от такого неожиданного, остервенелого сопротивления, сопровождаемого незнакомой им воинственной песней вместо уже привычного русского «ура!». Стороны сошлись, и началась безжалостная резня. В атаку уже поднялся весь полк, но можно было определить на глаз, что противника гораздо больше. Как саранча, заполнили они собой желтую маньчжурскую степь. Казалось, что все пространство, вплоть до дальних сопок, усеяно голубовато-зелеными мундирами. На одного солдата асановской роты приходилось чуть не по десятку желтолицых бестий. Бойцы еле успевали колоть штыком, освобождая пространство вокруг себя, но на смену первым смертникам волной накатывались вторые, не менее дерзкие и тоже жаждавшие умереть во славу своего микадо. Заваривалось страшное месиво.