Пять синих слив - Наталья Николаевна Молодцева

от дивана – до газовой плиты. Письмо-то она Коле, конечно, напишет, а вот как отправит его? Как до почтового ящика доберется – с ее-то гнилыми ногами?..

Баба Ася сняла с заварного чайника полотенце, осторожно, тоненькой струйкой, налила в чашку заварки. Добавила кипятку. С такими ландринками, какие принесла вчера племянница Нина, дочь одинокой Дуси, пить чай одно удовольствие: сладенькие, пахучие. Они, конечно, и не ландринки вовсе – теперь так конфеты не называют, но уж больно похожи по вкусу на те, довоенные, которые продавались в сельмаге по большим праздникам: на Первомай, Октябрьские, ну еще к Новому году. Где теперь те праздники? Та жизнь? Все за окном другое, все поменялось.

Тем больше ей хочется написать Коле – с Колей-то у них жизнь была одна!

Баба Ася вдруг замерла, не донеся чашку до рта… Господи, а поймет ли он, от кого письмо? Ведь это сколь же годков прошло: она закончила школу в сорок первом; его, вместе с братом Ваней (его родным братом, потому что ее родные к той поре уже воевали, а по старшему, Акиму, уже отголосили, получив похоронку); так вот, Колю вместе с его родным братом Ваней забрали на войну в сорок втором. Две тысячи семь минус сорок два (всю жизнь она была бухгалтером, всю жизнь что-нибудь обсчитывала: то железки и солярку, когда работала в МТС, то – пряники и воду-морс, когда работала на пищекомбинате; теперь вот – собственную жизнь считает…), значит, две тысячи семь минус сорок два – шестьдесят пять годков получится. Шестьдесят пять лет прошло с тех пор, как виделись они с Колей, да и с Ваней тоже, в последний раз. Разница в возрасте у братьев была в два года, но забирали их почему-то вместе. Войне второй год шел – видно, наверху уже поняли, что врага скоро не одолеть, и призвали на фронт сразу два года. Провожали их уже не как Асиных родных братьев: те уходили под гармошку, а эти – под бабий вой. Но держались ребята молодцом. «Не горюйте, не убивайтесь – вернемся с победой!» Ваня, старший, еще и письмо такое смешное потом написал…

Баба Ася опять принялась за чай и улыбнулась – даже сейчас – от далекого воспоминания. Тетка Маруся прибежала к ним с письмом от Вани: «Читай, читай скорее!», и она читала: «Меня, мама, приняли в школу младших командиров, а Колю – нет. Сказали: ростом не вышел, а манной каши у нас здесь нет»…

Что так, то так: Коля росточка был малого, щупленький, а Ваня… по Ване все девки на селе сохли: хорош да пригож, и ростом – под матицу. Сколько раз младшего защищал в уличных потасовках… Но силой своей никогда не кичился. Про манную кашу – это уж для того, чтобы мать улыбнуться заставить…

Покончив с чаем, баба Ася перебралась на диван. Сейчас передохнет – и за ручку возьмется.

…Ну чего она взялась вспоминать про войну? Про войну Коля и без нее все знает. Вон сколько воевал – в сорок седьмом году только демобилизовался. В своем письме в газету так прямо и пишет: «Войну заканчивал в Берлине, а потом был переброшен на Дальний Восток, добивать японского самурая. Потом защищал восточные границы Родины. Так получилось, что и жить остался здесь, поскольку женился на местной женщине»…

Так вот почему мы про Колю ничего не знали, – поняла Ася. Поверили похоронке, записали его в покойники. А он, оказалось, живой остался да жить определился вон в какой дали – на Камчатке. Оттуда домой не наездишься. Ася с родным селом рядом – по сравнению с ним – живет, да тоже на малой родине частым гостем не была.

С родины ее вымело еще в войну. Да только ли ее?! Ей, Асе, еще повезло: девчат мобилизовали кого на фронт (санитарками да радистками служили), кого под Ленинград – на торф, а ее родная сестрица Дуся аж на Урале оказалась, на эвакуированном оружейном заводе, откуда и прислала домой фотокарточку, на обратной стороне которой было написано: «Тоскую по родной деревне, плачу и плачу». И подпись: «Ваша одинокая Дуся»…

А ей, Асе, судьба выпала легкая-легкая: выучилась в райцентре на бухгалтера и работать устроилась там же – в МТС. В сорок пятом мужики стали возвращаться с полей сражений, и девчонки-трактористки заторопились домой: хватит, намучились с этой техникой! Эмтээсовская повариха Люба задумчиво сказала:

– Ну, Ася, пришел наш час!

– Какой час? – не поняла она.

– Всегда ты была малость того… а еще бухгалтер… Мужики-то вернулись, и все теперь – наши!

– А-а, – поняла наконец Ася. И пошла к директору. Так, мол, и так: все общежитие мужчины заселили, ей куда деваться? Тот почесал в затылке: и правда, пора о квартире подумать…

– Да нет, я хочу домой.

– В деревню, что ли? Да я бы тебя в райцентре устроил. Бухгалтера во многих организациях нужны. У меня в пищекомбинате…

– Нет-нет, я домой хочу!

Домой она летела на крыльях. Верней, на попутной полуторке. И не догадывалась (она ж не всевидящая), что в это же самое время, только с другого конца, добирается в село, возвращаясь с Урала, одинокая Дуся. Впрочем, какая уж там одинокая, если на родительский порог сестра ступила с мужем и ребятеночком. Прямо как в кино: вышла мать на крыльцо – а тут и одна дочь, и другая…

Зарубили курчонка, сели праздновать встречу. Хотя – какое там праздновать, больше слезами обливались. А как не обливаться, если дочерей в родной дом отец с матерью дождались, а сыночка – ни одного…

Забегала тетка Маруся. Отцеловавшись с Асей и Дусей, тоже ударилась в рев: и на Ваню, и на Колю похоронки пришли.

Наревевшись, взялись перечислять всех, кто этим летом вернулся домой. Ася ждала, ждала, да, не дождавшись, спросила:

– А… Вася? Звягинцев?

– Ни похоронки не было, ни самого нету.

Дусин муж («Бугай, – окрестила его мысленно Ася, – и на каких харчах такую шею наел?» Потом поняла, на каких: Дуся не в свой роток несла, а ему, бугаю, лучший кусок подложить норовила…), Дусин муж затянул какую-то песню, а она, Ася, сидела не шевелясь, забыв эту песню готовно, ради общего веселья за столом, подхватить, тупо повторяя про себя: «Ни похоронки, ни самого. Ни похоронки…»

На стене, рядом с зеркалом, висел ее портрет, Васей Звягинцевым еще до войны нарисованный: две косы по плечам, ситцевое платье в горошек, глаза – веселые-веселые – смеются… Вася был чудной, на