Конвейер смерти - Николай Прокудин

– Употребляют.

– Афоня дебоширит?

– Всего один раз.

– Степушкин и Радионов по своим стреляли из «Васильков»?

– С кем не бывает… По мне свои уже раз пять долбили.

– А меня что, не чихвостят за такие ваши проказы? Я понимаю твое желание быть добреньким к друзьям. Но оно скоро пройдет, когда начнут тебя иметь за целый батальон, за всех пятьсот пятьдесят человек. Посмотрю через месяц на твою дальнейшую доброту и жалость.

Глава 8. Первые поминки

Подорожник был несколько растерян, удручен и озабочен. Он хмурился и нервничал, что Иванычу было совершенно не свойственно.

– Никифор, сегодня проводим после вечерней проверки поминки по Сбитневу. Пройди в роты и собери деньги на мероприятие. Отправь «комсомольца» с Берендеем на закупку спиртного и закуски. Начало в двадцать два часа в коридоре женского модуля!

– А командование не помешает? – засомневался я. – Цехмиструк вместе с Золотаревым прибегут и траурное мероприятие сорвут.

– С Филатовым сам, лично, договорюсь, приглашу его, тогда другие шавки помешать не посмеют! К черту антиалкогольную кампанию! По-человечески проститься должны с лучшим командиром роты! В ротах с бойцами оставить молодых лейтенантов и зеленых прапоров. Им еще рано выпивать, пусть работают! – распорядился Подорожник и, сильно сутулясь, зашагал в сторону штаба полка.

Я пошел в казарму первой роты. Дежурный по роте сержант Лебедков бросился докладывать. Но я отмахнулся.

– Где офицеры? – спросил я у сержанта.

– В ленинской комнате. Что-то обсуждают!

В ленкомнате, к моему удивлению, совещание проводил старший лейтенант Грымов. Хм! Чудно! Он ведь после отпуска как залез на заставу в горах, так три месяца в полку не появлялся. Не желал работать под командованием Сбитнева. Грымов сморщился, словно от сильной зубной боли, при моем появлении и скомандовал: «Товарищи офицеры», – я махнул рукой и коротко рассказал об организации поминального вечера.

– Калиновский, выйди со мной на минуточку! – распорядился я в заключение.

– Слушаю вас, товарищ старший лейтенант! – произнес Александр, затворив за собой дверь.

– Откуда взялся Грымов?

– Приехал вчера, вступил в командование ротой! – ответил Калиновский.

– Почему он командует, а не Острогин?

– Потому что Эдуард – заместитель командира роты.

– Этот заместитель сбежал из роты и, включая отпуск, пять месяцев ею абсолютно не интересовался. Ну да ладно, сегодня комбат решит, кто будет командиром.

– Комиссар, какие у тебя предложения будут по образовавшейся вакансии в первой роте? – спросил, затягиваясь сигаретой, Подорожник.

– Если назначение на усмотрение командования батальона, то Острогин или Мандресов, – ответил я, не раздумывая.

– Конечно. Своих тянешь! – усмехнулся майор Вересков.

– А что, Серж давно готов быть ротным. Мандресов неплохо руководит отдельным взводом АГС, – парировал я реплику зампотеха.

– Нет, Острогин не годится, – возразил комбат. – Не хватает ему серьезности. У меня два варианта: Грымов и Мандресов.

– Но мне Артюхин говорил, что Грымов вас лично просил отправить его на заставу. Что он устал и боится. А как рота освободилась, то он первый кандидат? – возмутился я.

– В тебе говорят уязвленное самолюбие и желание отомстить за его подлые поступки. Хорошо, я подумаю и вечером сообщу свое решение. Все свободны!

Комбат начал листать блокнот и тетрадь с записями, что-то подчеркивать. Ага! Взялся за архив, вспоминает, что у кого за душой. Ну что ж, пусть Чапай думает, решает. На то он и Чапай.

Золотарев вызвал политаппарат для инструктажа. Обычный набор для нотаций: наглядная агитация, документация, журналы политзанятий, конспекты, наградные документы. И в заключение совещания распорядился:

– Сегодня на построении проверить у личного состава документы. Что у солдат только в них не хранится! И молитвы, и иконки, и даже листовки духовские! Некоторые несознательные нательные кресты носят! Начальник политотдела в восемьдесят первом полку на строевом смотре с одного комсомольца крестик снял, а у другого в комсомольском билете «Спаси и сохрани» обнаружил. Бабушка, говорит, дала, чтобы Бог уберег! Ему, обалдую, мама крест повесила, а выговор получили все политработники.

– Любопытно, солдат, с которого крестик сняли, живой? Не погиб? – спросил задумчиво майор Оладушкин. – Сняли маманин оберег, теперь пропадет боец…

– Стыдно, товарищ майор, а еще замполит артиллерийского дивизиона! – возмутился Золотарев. – Может, вы и в Бога верите?

– Крещен. Не верую, но часто размышляю о душе. Перед Афганом крестился, – сказал тихо Оладушкин. – А тут на войне поневоле задумаешься об этом.

– Ну вы даете, товарищ майор! Будем считать, я ничего не слышал! Товарищи офицеры, свободны! – скомандовал замполит.

Ко мне подскочил Цехмиструк. Он недавно получил звание подполковника, одновременно с обоими замполитами полка, и очень собой гордился.

– Никифор! С тебя причитается! Взгляни, какую статью я про тебя в журнале написал!

Я взял в руки новый номер журнала «Советский воин» и прочитал заголовок «Комиссары наших дней». Фото не мое – пропагандиста, автор заметки – секретарь парткома. Обо мне написано только то, что я водил людей два раза в атаку, про рукопашную схватку с мятежниками. Многое переврали, даже имя.

– Эх, товарищ подполковник, вы забыли, как меня зовут? Я – Никифор, а не Александр.

Цехмиструк, выпучив глаза, схватил журнал, взглянул в него и укоризненно произнес пропагандисту:

– Саша, ты что же, задумался и про себя писал? Действительно, на фотографии нет Ростовцева и имя не то… – обратился он к Чанову. Партийный вождь почесал лысину и вновь укоризненно покачал головой.

– Вы на меня статью взвалили, я еще и виноват! Сами разбирайтесь, товарищ подполковник! – махнул рукой раздраженный пропагандист и убежал прочь.

Оладушкин улыбнулся и шепнул мне на ухо:

– Капитан себя на твоем месте представил. О том, как он красиво встал во весь рост и бросился в атаку на врага! Ура-а-а! Не выходя из кабинета, конечно!

– Молодец, шустрый мужик! Стал досрочно капитаном, не появляясь на боевых действиях! – улыбнулся я в ответ.

– Чего шепчетесь? Задачи получили? Вперед! – гаркнул танкист, майор Коваленко. – Я прямо сейчас пойду и осмотрю своих бронелобых на позициях! Там у ротного такая замечательная самогонка выгнана! Не желаете присоединиться?

– Спасибо, у нас сегодня поминки по Сбитневу, – отказался я, нахмурившись.

– А у меня желудок побаливает, – объяснил свой отказ Оладушкин.

– Василь Васильич! Да таким лекарством его только и лечить! Ядреный первач! Зря отнекиваешься! – подбодрил товарища замполит-танкист.

– Нет, Витя! Я лучше морс попью, отвар брусничный, шалфеем рот пополощу, – сказал Оладушкин и пошел медитировать.

Я отвел своих подчиненных в сторону и отдал последние распоряжения на сегодня. Мелещенко насупился, ему явно не нравилось, что я им руковожу. Шкурдюк дружелюбно улыбался, он был доволен и, судя по всему, даже рад. Калиновскому на первых порах, наверное, было безразлично, кто у руля. Бугрим, стоя, дремал, очевидно, не проснулся после бурной ночи с парикмахершей. Черт! Раньше проще было, когда отвечал только за себя!

– Рахмонов! Что у тебя такое? – спросил я, заглядывая в люк механика. На сиденье лежала миниатюрная книжица размером десять на десять сантиметров, в кожаном футляре, с замком-молнией.

Механик смутился:

– Это ничего, так пустяк! Это сувенир!

Я расстегнул застежку и увидел витиеватую вязь арабского алфавита. Коран!

– Э-э-э! Вражеская пропаганда! Духовская агитация! Конфискую! И четки костяные тоже заберу.

– Но я же мусульманин, я изучаю, – сделал механик робкую попытку вернуть книгу.

– Ты, кажется, в КПСС собрался вступать, заявление написал! Вот и выбирай – партия или медресе! Забираю книжку и молчу о происках идеологического противника, – ухмыльнулся я и зашагал из парка, довольный своей находкой.

Коран! В кожаном футляре! Красивый сувенир!

В нескольких машинах обнаружилась пачка цветных иллюстрированных журналов Исламской партии Афганистана (ИПА), листовки, воззвания. Таких журналов и у меня была целая стопка. Я их сжег весной, когда Артюхин обнаружил ворох подобной литературы у меня на столе. Он тогда сказал: «Если не хочешь, чтобы тобой занялся особый отдел, уничтожь! Настучат контрразведчикам шептуны, потом будут заставлять писать объяснительные, устанешь оправдываться. Им же нужна отчетность о проделанной работе. Галочку в бумажках поставят, а у тебя судьба сломана».

Журналы я порвал и в урне спалил, на служебных бланках ИПА письма домой полгода писал. Посылал как сувениры: красивая бумага с эмблемой в виде скрещенных сабель. Детям когда-нибудь покажу. С цензурой большие проблемы. Даже фотографии на границе отбирают, особенно если с сожженной техникой, с развалинами домов, с оружием. Войны ведь официальной никакой нет.