Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

А к моменту прибытия сюда его внучки Морское ведомство перемещало остатки торговых судов из севастопольских бухт в Евпаторию и Новороссийск. Межведомственная борьба за порт из служебных кабинетов выплёскивалась и на городские улицы: на том самом Мичманском бульваре, куда Мария Антоновна Горенко водила гулять племянницу, по вечерам возникали стычки военной молодёжи со «шпаками», завершавшиеся обычно (как и в кабинетах) победами Марса над Меркурием.

Небольшой одноэтажный домик с подклетью и большим крыльцом, где под опекой старшей дочери доживала век Ирина Ивановна Горенко, вдова Антона Андреевича, находился у перекрестка Екатерининской улицы и Мичманского спуска, в двух шагах от Мичманского бульвара. Вероятно, в это время вместе с ними жила и Надежда Антоновна Горенко, учительница местной начальной школы. Другая их сестра, Аспазия Арнольд, вместе с мужем в 1890 году перебралась из Севастополя в Одессу.

Ирина Ивановна, урождённая Воронина, была, по выражению внучки, «наполовину гречанка». Отец её, поручик Иван Воронин (дед Андрея Антоновича Горенко и прадед Ахматовой) женился на дочери критянина, участвовавшего в летучем морском отряде знаменитого Ламброса Качиониса, средиземноморского пирата-партизана, наводившего ужас на турок в островах Архипелага в конце XVIII столетия. Флотилия Качиониса была составлена исключительно из захваченных турецких судов и действовала на стороне России в её войнах с Турцией (флагманы Качиониса назывались «Князь Потёмкин-Таврический», «Граф Александр Безбородко» и, разумеется, «Минерва Северная»). Качионис продержался в архипелаге до 1792 года, когда его главная пелопоннесская база на полуострове Мани, в бухте Порто Кайо была атакована соединёнными франко-турецкими морскими силами. Однако греческие пираты, потеряв большинство кораблей, смогли избежать плена, прорвавшись ночью на небольшом судне сквозь вражеский строй.

Путь их был в Россию, где сам Качионис, обласканный «северной Минервой», получил право носить особую феску, украшенную изображением царственной десницы с надписью «Под рукой Екатерины». Его команда осела в севастопольской Балаклаве, которую охранял уже сформированный к тому времени особый греческий батальон.

Внучка славного пирата, Ирина Ивановна сохранила в свои семьдесят восемь лет здравую память и поразила шестилетнюю Ахматову рассказами о том, как прапрадедушка Эммануил под началом Качиониса пускал на дно турецкие корабли у острова Андрос и под Нафплионом[118]. Мать воспитала Ирину Ивановну в эллинских традициях: она знала язык и поддерживала связь с многочисленными земляками в Севастополе и Балаклаве. В дом на Екатерининской приходила её двоюродная племянница Ефросинья, чистокровная гречанка, также привнесшая свою долю историй в греко-пиратский эпос, который Ахматова самозабвенно впитывала как губка (кому не приятно почувствовать себя в шесть лет праправнучкой настоящего морского разбойника?!). Балаклавские гречанки были не менее воинственны, чем мужчины. Князь Потёмкин в своё время сформировал из них особый отряд амазонок, а командиры балаклавских шхун и подразделений греческого батальона регулярно прибегали к помощи своих жён и сестёр в моменты военных тревог. Моменты такие в XIX веке случались часто. Греки в Севастополе не утратили воинский дух и не упускали случая обнажить старый боевой меч против турок и их союзников. В триумфальном 1827 году греческие моряки плечом к плечу с россиянами громили османский флот под Наварином, а во время нашествия союзников на Севастополь солдаты балаклавского гарнизона заперлись в старой Генуэзской крепости и оказали интервентам такое сопротивление, что, овладев наконец руинами, французские генералы допытывались у раненых пленных: на чтó, собственно, они рассчитывали, столь ожесточённо сражаясь силами роты против целой армии?

– Сдачей я навлёк бы на себя и гнев моего начальства, и ваше презрение, теперь же совесть моя спокойна, я выполнил свой долг до конца, – отвечал им доблестный капитан балаклавцев С. М. Стамати.

Шхуны с балаклавскими головорезами поддерживали РОПиТовские «пароходы» в набегах на турецкие морские коммуникации во время Балканской войны. В мирные же промежутки насельники Балаклавы увлечённо занимались контрабандой. Словом, забот у местных греков (и гречанок) хватало всегда, жизнь их была насыщенной… Ахматова благоговейно слушала о том, как «тётя Фрося» сама привела в Балаклаву парусное судно, потеряв в море мужа – владельца корабля (он порезал руку канатом и умер от заражения крови). «Она была гречанка, – вспоминала Ахматова, – и водила меня в греческую церковь в Севастополе (на Слободке). Там пели Кириэлэйсон (Господи, помилуй)».

В отличие от своих русских собратьев по вере, просвещённая элита которых оказалась во второй половине XIX века заражённой проказой нигилизма, балаклавские греки, прошедшие суровую школу этнического выживания, верили истово, видя в православии основу как личного, так и национального духовного здоровья. Кроме того, образ жизни воинов, моряков и авантюристов приучал их относиться к религиозным таинствам с той простотой и серьёзностью, которую воспитывает в человеческом существе постоянное ощущение близости смерти. Центром греческого землячества в Севастополе всегда был храм, при котором создавалось образовательное подразделение для молодёжи. До Крымской войны это была церковь Свв. Петра и Павла и её церковноприходская школа, а в царствование Александра III во время возрождения Севастополя, в Артиллерийской слободке возник целый религиозно-просветительный архитектурный комплекс, включавший в себя здание Греческого училища и храм Трёх Святителей, освящённый 17 мая 1890 года. Сюда и водила тётка Фрося шестилетнюю Ахматову, и эти маленькие паломничества иначе как чудом небесным назвать, конечно, нельзя, настолько точно оказались тут избранными время и место.

В семье Горенко религиозным просвещением детей родители не занимались никак. Это, кстати, следует также признать благом. Стойкий либертинец Андрей Антонович и «идеалистка» Инна Эразмовна могли своей метафизикой только смутить детское сознание («там что-то есть, конечно, но…»). А школьные уроки Закона Божьего для Ахматовой с её необыкновенно ранним интеллектуальным и личностным ростом безнадёжно запаздывали и вместо просветительского эффекта вполне могли привести к катастрофе (как это происходило со многими её современниками-декадентами, для которых школьные батюшки оказывались излюбленными объектами юношеского протеста). Но те несколько живых уроков православия, полученные под сводами греческой церкви Трёх Святителей, в компании такой наставницы, как тётка Ефросинья, которая сама довела корабль до Балаклавы после смерти мужа в море, – расставили по местам в религиозном мировосприятии шестилетней Ахматовой всё и навсегда. Тётя Фрося, надо полагать, после морского возвращения в Балаклаву не мудрствовала лукаво в вопросах богословских, да и разъяснять что-либо было, в общем, не надо:

Δόξα Πατρὶ καὶ Υἱῷ καὶ Ἁγίῳ Πνεύματι. Καὶ νῦν καὶ ἀεὶ καὶ εἰς τοὺς αἰῶνας τῶν αἰώνων. Ἀμήν. Κύριε, ἐλέησον. Κύριε, ἐλέησον. Κύριε, ἐλέησον[119].

Чтó тут разъяснять? И Ахматовой после её первого Севастополя уже не страшны были никакие духовные соблазны и сомнения, которые, конечно, не минули её. Жизнь сложится бурно – не хуже, чем у тётки Ефросиньи и её балаклавских мореходов. И, точно так, как и им, Ахматовой и в голову не придёт никогда усомниться в святости и правоте небесного лика Церкви, как бы он ни был искажён земным существованием.

Впрочем, и земное бытие православия здесь, в Севастополе, виделось несколько иным, чем на «теплохладном» столичном севере. От Екатерининской улицы до Артиллерийской слободки путь был неблизким. Через Мичманский бульвар и Нахимовский проспект тётя Фрося вела свою маленькую спутницу на утреннюю Корниловскую набережную над Артиллерийской бухтой, затем по ней – до Базарной площади, на которую и выходила Артиллерийская улица. За это время тётка могла, как водится, рассказать много разных поучительных святых историй, происшедших в давние времена на этих берегах.

А истории эти были любопытные!

Сюда, в древний Херсонес Таврический, был в начале второго тысячелетия за непокорность сослан императором Траяном четвёртый папа римский Климент, любимый ученик апостола Петра. В каторжных работах, в каменоломнях, в цепях, папа Климент не угашал духа: он неутомимо проповедовал учение Христа и, по слухам, обращал ежедневно в христианскую веру множество неофитов, стекавшихся теперь к лачугам херсонесских рудокопов со всей Тавриды. На местах языческих капищ по велению каторжного папы стали воздвигаться храмы. Тогда взбешённый Траян, которому донесли о непорядках в северных провинциях, приказал привязать Климента к корабельному якорю и бросить в Херсонесскую бухту. А наутро на глазах скорбных учеников Климента Гостеприимное море, Πόντος Εὔξενος, отступило от берега на три стадии, открывая доступ к покоящимся на дне святым мощам, которые были с великими почестями вынесены на берег и сокрыты в укромной раке от свирепых римских центурионов.