Будущее - Дмитрий Глуховский

— Оставь меня в покое!

— Приди в себя! — Я встряхиваю ее.

— Где они?! — орут в квартире.

Выпихиваю ее с балкона — мы на третьем этаже — вниз, держу за руки, она вяло, как повешенная, дрыгает ногами, пока я прицельно опускаю ее на уровень ниже, потом перемахиваю через ограждение и прыгаю за ней.

Мы в лоджии, уставленной крохотными столиками под романтичными зонтами. Один из столов перевернут, на нем распласталась Аннели. Рядом сидит пара обалдевших голодранцев, — он и она — в чью трапезу она вмешалась. На полу — перевернутые тарелки, вывалившиеся спагетти похожи на два клубка глистов в сливочном соусе. А ла карбонара.

— Скорее! — Подхватываю ее под мышки.

Извиняясь, расшвыриваю столики, тяну Аннели за собой на буксире через увитый композитным плющом зальчик дешевого кафе на средиземноморскую тему — в стороны прыскают заморенные официанты в тонких усиках, балансируя дымящейся пиццей с водорослями, — и, еле обнаружив выход, наконец мы выпрыгиваем в коридор.

Тут такой же бардак, как и этажом выше, только с другим акцентом. Иероглифов нет, весь ярус, кажется, арабский. Арабские прачечные, арабские забегаловки, арабские проктологи. Тьма тьмущая арабских проктологов, и все, видимо, преисполнены ностальгии, раз малюют себе вывески на своем полудохлом языке.

Этот уровень я не изучал, теперь приходится бежать наугад. Аннели виснет на моей руке — ей сейчас, конечно, не до марафона. Сзади уже гремит что-то, слышится сиплая брань, но нет времени оглядываться. Я вклиниваюсь в толпу, пробираюсь сквозь неповоротливые тела, распихиваю эти бурчащие туши, моя ладонь намокла и стала скользкой, и я боюсь, что Аннели, моя драгоценная добыча, моя золотая рыбка, сорвется с крючка, выскочит из моего зажима и сгинет в этом болоте.

Вижу указатель: лифты. Еще немного — и мы спасены. По крайней мере я.

Но…

— Оставь меня! Эй!

Аннели останавливается как вкопанная, словно рыбешку, которую я спиннингом вытягивал себе на обед, вдруг заглотила акула.

Оборачиваюсь — она смотрит не на меня и дергает не той рукой, которую я сжимаю. Кто-то поймал ее, она пытается высвободиться из чьих-то клещей! Толпа выдавливает из себя страшную харю с пятнистой от трансплантаций кожей. Они нагнали нас, нагнали ее и держат.

— Дура! — слышу я. — Он не наш! К тебе его подослали!

— На помощь! — Я деру себе глотку криком. — Убили!

Дотягиваюсь — и вслепую тычу в пятнистого шокером. Трясется и валится наземь кто-то другой, но уже начинается давка, уши мне забивает неизвестно чьим тонким воплем, я перехватываю ее руку поудобней и вырываю Аннели из чужих челюстей.

Толпа взрывается мгновенно: в мире бессмертных людей даже воображаемое убийство имеет килотонну мощности. Лифтов мы достигаем за минуту отчаянной борьбы с потоком, еле выплыв; наших преследователей, кажется, снесло течением — по крайней мере, когда я вызываю кабину, мне никто не мешает. Лифт в стеклянной шахте падает на наши головы откуда-то сверху, но мне кажется, что он ползет еле-еле, что он не успеет добраться до нас, прежде чем до нас доберутся наши преследователи.

Наконец он приходит, створки разъезжаются в стороны, в кабине пусто.

— Двадцатый этаж! Двадцатый! — кричу я, надрываясь, видя, как из толпы, размахивающей и хватающей все вокруг тысячей рук, освобождается сначала один сшитый из чьих-то кусочков головорез, а потом и другой.

Лифт отходит, когда крайний из них находится всего в десятке шагов. Проваливаемся в бездну.

Аннели тяжело дышит — раскрасневшаяся от бега, ожившая. Костюм у нее тот же, в котором она меня встречала, — измятая черная рубашка Хесуса Рокаморы.

— Пить хочется. Нет воды? — спрашивает она.

У меня есть. Но еще не время, и я качаю головой.

— Куда мы? Куда мы теперь? — Она распрямляется, прижимается к стене.

— На тубу. Надо убраться из этой башни. Иначе они нас найдут, эти трое.

В лифте с ней ничего сделать нельзя: тут тоже наверняка работает система наблюдения. Вывезти ее из треклятой «Гипербореи», спрятаться от боевиков Партии Жизни… И уже тогда. Уже тогда.

— Что?

— Ты сказал: «И уже тогда».

Сказал вслух, так? Сказал, чтобы заглушить словами что-то другое, звучащее внутри меня, что-то бессловесное, мычащее, тяжело ворочающееся где-то на самом дне. Я смотрю мимо, а вижу, как вздымается ее маленькая грудь под чужой рубашкой, вспоминаю ее голой. Вспоминаю свой сон — запретный и вещий. Соскальзываю взглядом на ее колени — сведенные вместе, аккуратные милые колени в страшных синяках, словно их в тисках задавливали. Вспоминаю ее антилопьи глаза, ее заведенные за спину руки, прижатую к полу щеку; перехватываю свои мысли, отворачиваюсь от нее, и все равно я слышу, как против своей воли наливаюсь внизу тяжелой ртутью. Я хочу ее?

— Кто они? Почему они говорят, что спасают меня? Почему вы говорите одно и то же?

— Ты их видела? Ты видела когда-нибудь у Вольфа таких друзей?

— Эти Бессмертные… Они сказали, что Вольф на самом деле террорист… Из Партии Жизни. Что его не так зовут.

Я жму плечами. Близость разоблачения должна остудить меня, но я завожусь еще больше. Мне хочется притронуться пальцем к ее губам. Раскрыть их и…

— Это правда? Отвечай!

— Для тебя это имеет значение?

— Я с ним полгода жила. Он говорил, что он профессор.

— Давай мы доберемся в какое-нибудь место поспокойней, и я…

— Он говорил, что он профессор! — с отчаянием твердит она. — У меня в первый раз все по-настоящему, с нормальным человеком!

Ее перебивает лифт: докладывает, что мы прибыли.

Выходим на станции тубы, я держу Аннели под локоть; кабина тут же взлетает вверх за следующими пассажирами, и я знаю, кто ее вызвал.

— Там трейдомат… Купишь мне воды? — просит она. — Смыть эту дрянь изо рта… Я просто комм дома оставила…

— Это они! — Я указываю куда-то. — Нет времени! Скорей…

— Где? Где?

Не давая ей опомниться, тащу ее к гейту. Мне повезло: туба стоит на месте, посадка заканчивается, мы заскакиваем в вагон за секунду до отправления.

— Показалось, наверное… — говорю я, когда двери схлопываются. — Все, теперь можно отдышаться!

Она молчит, кусает губы.

— Ты давно с ним дружишь? С Вольфом?

— Некоторое время.

— И ты с самого начала… Все про него знал?

Я вздыхаю и киваю ей. Когда врешь, главное — не увлекаться слишком, выдуманные детали помнить нелегко, а запутаться в них — ничего не стоит.

— Что он тебе про меня рассказывал? — Она глядит на меня исподлобья.

— Ничего до вчерашнего дня.

— А ты тоже с ним в этом… подполье? Поэтому он тебя и вызвал, да?

— Я… Да.

Вагон мчится по стеклянной трубе, проложенной через туман, между утесами и скалами башен. Линия идет почти по дну рукотворного ущелья: земля совсем недалеко внизу, сплошь покрытая, как бурым мхом, крышами обычных зданий. Над нашими головами — распухшие облака, под завязку накачанные какой-то отравой, слишком тяжелые, чтобы подняться хоть чуть повыше.

— Ну конечно… Поэтому тебе и известно про него все… Кроме того, что у него есть жена.

— Жена?

— Он меня так называет.

— Звучит старомодно, — хмыкаю я.

— Ну ты и идиот, — отвечает Аннели. Слово из моего лексикона. Я улыбаюсь.

Люди оборачиваются на нее, переговариваются, кивая на ее босые ноги, на ее размазанную тушь; на ее красоту. Нельзя сказать, чтобы похищение прошло гладко и без свидетелей. С другой стороны, кто станет ее искать?

Разве что Рокамора.

— Что он натворил? — спрашивает она через несколько минут молчания.

— Вольф? — Я сдираю зубами тонкую кожицу со своей нижней губы. — Ничего такого. Он не боевик. Он… Идеолог.

— Идеолог?

— Ну да. Ты же знаешь, мы против Закона о Выборе, — шепчу я, озираясь по сторонам. — И Вольф… Его настоящее имя Хесус… Он нас… Вдохновляет. На борьбу с этим… Бесчеловечным… Режимом. Потому что без детей… Мы перестаем быть… людьми, понимаешь?

Я говорю трудно, подбирая чужие слова, которые бросали мне в лицо разные люди перед тем, как я вкалывал им старость и отнимал у них детей. Каждое слово было как удар, как плевок. Теперь мне нужно собрать из этих обрывков паззл искренности и убежденности. Я говорю и смотрю в глаза Аннели, стараясь уловить ее малейшие колебания. Хорошо бы еще и пульс ей замерить.

Она не сопротивляется, и я набираю темп. Я назвался другом Рокаморы, и Аннели едет со мной, пока я им остаюсь. И кажется, я знаю, куда надо надавить.

— Нам талдычат про то, что мы все имеем право на бессмертие… А взамен у нас отняли гораздо больше! Право на продолжение рода! Почему мы должны выбирать между своей жизнью и жизнью своего ребенка?! По какому праву нас принуждают убивать наших нерожденных детей, чтобы выторговать жизнь себе самим?! Недовольных много, но без таких людей, как Хесус, мы продолжали бы молчать…