Записки 1743-1810 - Екатерина Дашкова

По дороге произошел случай, причинивший мне немало беспокойства. Лакей Танеева, ехавший со мной, упал, и два наших экипажа переехали через него. На первой почтовой станции не было хирурга, на второй — также. Переломов у него не было, так как наши экипажи были легкие и на полозьях, но левая рука и почти вся левая сторона тела были помяты и так сильно распухли, что можно было снять рубашку, только разрезав весь рукав сверху донизу. Он не мог бы выдержать дальнейшего путешествия; я вспомнила, что у моего сына в его английском портфеле был ланцет, и тщетно просила, чтобы кто-нибудь пустил ему кровь; никто не решался, и мне пришлось самой сделать эту операцию; я счастливо вскрыла вену, но сама после этого имела сильные припадки, о которых, однако, не сокрушалась, так как ценою их спасла жизнь человеку.

Я чрезвычайно скучала в обществе стариков Щербининых в их имении и сократила свое там пребывание. Не доезжая Гродны, мой сын меня сильно напугал: у него открылась корь; помощи не было никакой в этом почти варварском краю, где царствовали неимоверная грязь и нищета, а мужики не обладали ни сметливостью, ни гостеприимством, свойственным русским крестьянам. По дорогам можно было ездить только в местных бричках, и мои экипажи проезжали по этим дорогам благодаря помощи тридцати казаков, которые, опережая меня на полдня, срубали придорожные кусты и деревья и таким образом расширяли дороги в этих огромных лесах. К счастью, я нашла в Гродно отличного доктора, выписанного королем из Брюсселя для кадетского корпуса, основанного им в этом городе. Я пробыла в нем пять недель, вследствие того что моя дочь, не покидавшая постели своего брата, также заразилась корью.

Затем я поехала через Вильну в Варшаву. Это был юбилейный год, и, хотя мы и не застали шумных празднеств, я имела удовольствие часто наслаждаться приятной и поучительной беседой с королем. Его величество два-три раза в неделю приезжал ко мне, и мы несколько часов проводили с ним вдвоем. Его племянник, князь Станислав, очень любезный и образованный молодой человек, генерал Комаржевский и свита оставались в других комнатах с моими детьми; должна сознаться, что мне пришлось неоднократно удивляться великим душевным качествам короля. У него было благородное, отзывчивое сердце, просвещенный ум, а любовь к искусствам, в которых он был тонкий знаток и ценитель, придавала разнообразие и всесторонний интерес его разговору. Он заслуживал счастья, а польская корона была для него, скорее, проклятьем, чем радостью. Если бы он остался частным человеком, он благодаря способностям, дарованным ему природой и усовершенствованным воспитанием, пользовался бы всеобщей любовью. Сделавшись королем беспокойного народа, выделявшего из своей среды самые противоречивые характеры, он не снискал его любви, так как народ не был способен его оценить. Будучи соседом двух великих держав, он часто принужден был действовать вопреки своим принципам и желаниям, а благодаря интригам польских магнатов ему приписывали многие ошибки, которых он вовсе не совершал. Я с сожалением оставила Варшаву. Меня привязывали к ней король, его племянник Станислав и всеобщее уважение к памяти моего мужа.

В Берлине меня ожидал такой же дружеский прием, как и в первый мой приезд. Я заранее написала моему банкиру, чтобы он нанял мне в Спа новый дом на «Promenade de Sept Heures», и поселилась в нем раньше m-me Гамильтон. Я наняла весь дом, и, когда она приехала, она увидела, что я сдержала свое обещание по всем пунктам. В Спа Щербинин получил целый ряд писем от своих родителей, настойчиво вызывавших его в Россию, и он с грустью расстался с нами. Моя дочь не пожелала последовать за ним и осталась со мной. Из Спа я написала историку Робертсону[127], ректору Эдинбургского университета, что осенью приеду в Эдинбург и поселюсь в нем на долгое время, пока мой сын не закончит свое образование; ему было всего тринадцать лет, и я просила Робертсона руководить его образованием в течение нескольких лет и дать мне все необходимые сведения. В ответ на его письмо, в котором он советовал мне отложить поступление моего сына в университет, а сперва подготовить его, я с радостной для матери гордостью написала, что мой сын вполне способен слушать университетский курс, так как отлично знает латинский язык, математические науки, историю, географию, французский и немецкий языки и английский настолько, что все понимает, хотя и недостаточно бегло на нем говорит.

По окончании сезона в Спа я поехала в Англию. Пробыв недолго в Лондоне, я по дороге в Шотландию остановилась на несколько дней в замке лорда и леди Суссекс, где я имела удовольствие познакомиться с мистером Вильмотом, отцом моего молодого друга, из любви к которой я поборола свое нежелание писать настоящие воспоминания. Мистер Вильмот был родственником Суссекса и жил у них все время, пока и мы у него гостили. Оттуда я поехала в Эдинбург, где и поселилась на несколько лет в старинном королевском замке, Голирудгоуз. Живя в нем, я не раз вспоминала о неразумной и несчастной королеве Марии[128]. К моей квартире примыкал ее кабинет и лестница, с которой был сброшен ее фаворит итальянец. Робертсон нашел, к моему большому удовольствию, что сын был вполне подготовлен для поступления в университет. Я познакомилась с профессорами университета, людьми, достойными уважения, благодаря их уму, знаниям и нравственным качествам. Им были чужды мелкие претензии и зависть, они жили дружно, как братья, уважая и любя друг друга, чем доставляли возможность пользоваться обществом глубоких, просвещенных людей, согласных между собой; беседы с ними представляли из себя неисчерпаемые источники знания. Летом, когда лекции в университете прекратились, мы поехали путешествовать в горы. Не стану описывать здесь этой поездки, так как к этим Запискам будет приложено описание ее, сделанное мною для моего друга, m-me Морган, приславшей мне впоследствии копию с него, списанную ею собственноручно.

Бессмертный Робертсон, Блэр[129], Смит[130] и Фергюсон[131] приходили ко мне два раза в неделю обедать и проводить весь день. Герцогиня Беклёй, леди Скотт, леди Лосиан и леди Мэри Ирвин своим обществом скрашивали мою жизнь еще больше; это был самый спокойный и счастливый период, выпавший мне на долю в этом мире. Мой друг, m-me Гамильтон, вскоре своим приездом увеличила еще счастье моей жизни, которое даже сильнейший ревматизм, схваченный мною в горах, не в силах был омрачить; я привыкла к физическим страданиям, и так как жила вне себя, т. е. только для других и любовью к детям, я способна была смеяться и шутить во время сильных приступов боли.