Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

них табачного зелья или каких-нибудь трех, пяти копеек. На то и другое Михеич предъявлял свое бесспорное право… А затем заставлял обывателя просыпаться… Но случалось, что никакие воздействия не пробуждали обывателя. «Ишь, собачий сын, как нализался», – с сердцем проговорит Михеич, видя тщету своих усилий, и потащит за что попало обывателя к себе в будку» (133, с. 55–57).

В общем, полицейские нравы большей частью были самые патриархальные.

Об организации полиции уже шла речь в другой книге, как и о полиции политической, т. е. жандармах и охранных отделениях. Здесь же мы говорим о людях, служивших в этих органах, и об их нравах.

Поступление в Корпус жандармов, во всяком случае в конце XIX в., было делом не простым. «Для поступления в корпус от офицеров требовались прежде всего следующие условия: потомственное дворянство; окончание военного или юнкерского училища по первому разряду; не быть католиком; не иметь долгов и пробыть в строю не менее шести лет. Удовлетворяющий этим требованиям должен был выдержать предварительные испытания при штабе корпуса жандармов для занесения в кандидатский список и затем, когда подойдет очередь, прослушать четырехмесячные курсы в Петербурге и выдержать выпускной экзамен» (168, с. 30).

В образованном обществе жандармов не любили и презирали и откровенно демонстрировали свое отношение к «шпионам», хотя жандармы, как военнослужащие, обязаны были всегда ходить в их заметной форме голубого сукна с серебряным аксельбантом. Жандармским офицерам не принято было подавать руки, а они на это и не претендовали, ограничиваясь поклонами; там, где стояли гарнизоны, их не приглашали в офицерское собрание, а с офицерами, прельстившимися высоким жалованьем и перешедшими в жандармскую службу, нередко порывали отношения не только сослуживцы и друзья, но изредка и родственники. Это отношение распространялось даже на членов семьи жандарма. В. В. Стасов вспоминал годы своего ученичества в Училище правоведения: «Другой из наших товарищей, Замятнин, был… провинциал родом. Мы вначале подозрительно смотрели на него и одно время даже чуждались его, так как он был сын жандармского полковника из которой-то губернии» (169, с. 312). Таковы в тогдашнем обществе были представления о «можно» и «нельзя», «прилично» и «неприлично»: служба в госбезопасности вызывала брезгливость, которую не стеснялись демонстрировать.

В. Г. Короленко описывает характерный факт, имевший место в бытность его под надзором полиции в Кронштадте. Один из артиллерийских офицеров, некто Франк решил перейти в жандармскую службу. «Военная молодежь отнеслась к этому с нескрываемым негодованием. Офицеры постарше не были так решительны, но в общем разделяли взгляд молодежи. Франк вдруг был вызван к начальнику артиллерии петербургского военного округа… Когда Франк явился, генерал быстро вышел из своего кабинета в приемную, подошел вплотную к Франку, смерил его взглядом с ног до головы и сказал: – Я вызвал вас, чтобы посмотреть на офицера, который решается променять честный артиллерийский мундир на мундир шпиона. – Затем, резко отвернувшись и не кивнув головой на прощание, ушел. Многие офицеры перестали подавать Франку руку. Говорили даже, что ему предложено было старшинами морского клуба, в который принимались и артиллеристы, выйти из состава членов» (92, II, с. 193). Заметим, что история эта происходила в начале 70-х гг., в разгар революционного народнического движения, когда выражать презрение жандармам значило проявлять нелояльность.

С другой стороны, бывший жандармский генерал А. Спиридович, перешедший в Корпус жандармов из пехотного полка, писал: «В полку у нас на корпус смотрели очень хорошо. Несколько наших офицеров уже служили там, занимали хорошие должности и были предметом нашей зависти. В Вильне жандармерия была представлена блестяще. Генералы фон-Эксе и Черкасов пользовались уважением русского общества, первый же был принят и в польских кругах и принадлежал к местной аристократии.

Я лично в жандармах ничего нехорошего не видел. Еще с детства я помню, что жандармы были хорошо приняты, бывали они и у нас в доме. Даже женихом одной из моих сестер был жандармский ротмистр…

Матушка моя не раз говорила мне затем, что она хотела бы видеть меня или артиллеристом, или жандармом, сестры же уже прямо убеждали меня идти в жандармерию. Воспитанные в архангельской провинциальной глуши, далекие от всякой политики, они были чужды обычных интеллигентских предрассудков против синего мундира и смотрели на жандармского офицера просто: офицер, служба серьезная, очень важная, жалованье хорошее и форма красивая, чего же еще нужно для брата? А что ругают – так за глаза и царя ругают…

Но многие в обществе не любили жандармов, службу их бранили и говорили о них, что они все доносчики. Это неприязненное отношение к жандармам я встретил тогда же в семье почтенного присяжного поверенного, на дочери которого я хотел жениться. Русский человек, сын генерала, севастопольского героя, мой будущий тесть не хотел и слышать, чтобы его зять был жандармом. Он предлагал нам с дочерью материальную помощь, а также устроить меня куда-либо на гражданскую службу, лишь бы я не шел в жандармы. Я упорствовал, доказывая ему, что служба корпуса жандармов идейная и полезная для государства. Не имея ничего мне возразить по существу, он все-таки был против нее» (168, с. 29–30). Добавим, что, когда николаевский жандармский офицер Э. И. Стогов просил у одного из провинциальных помещиков руки его дочери, тот также посомневался насчет неблаговидной службы будущего зятя («Но вот, видите ли, вы в голубом мундире, этого мундира никто не любит…»).

Когда Спиридович в 1899 г. после сдачи специального экзамена был переведен в корпус жандармов, «…адъютант по строевой части подполковник Чернявский с особенным пренебрежением швырнул нам отдельный листок с вакансиями охранных отделений… Чернявский смотрел на нас с нескрываемой враждебностью и буквально фыркал, а не говорил, когда мы обращались к нему за какими-либо справками» (168, с. 38).

И сами жандармы, во всяком случае некоторые из них, не так легко свыкались со своей работой, прежде всего с необходимостью вербовки «сотрудников», т. е. осведомителей: «…Воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру было трудно. Мы принимали как бесспорные все советы относительно сотрудника, и все-таки они в наших глазах были предателями по отношению своих товарищей. Мы понимали, что без шпионов ничего нельзя знать, что делается во вражеском лагере; мы сознавали, что сотрудников надо иметь так же, как военных шпионов, чтобы получить необходимые сведения о неприятельских армии и флоте, об их мобилизационных планах и т. д. Все это мы понимали хорошо, но нам, офицерам, воспитанным в традициях товарищества и верности дружбы, стать сразу на точку холодного разума и начать убеждать человека, чтобы он, ради пользы дела, забыл все самое интимное – дорогое и шел на измену, было тяжело и трудно. Наш невоенный начальник не мог этого понять. Да мы и не говорили много с ним об этом. Но между собою мы, офицеры, подолгу беседовали на эту тему. В нас шла