Жизнь венецианского карлика - Сара Дюнан

— Фьям-мет-та Бьян-ки-ни!

Выговаривая каждый слог, они шлепают веслами по воде, их голоса мелодичны, как артиллерийские залпы.

— Сладко-белая Бьянкини!

— Пылкий огонек [8], Фьямметта!

— Сладкий белый огонек!

— Жар бесстыжий между ног!

И они громогласно смеются над своими терзающими слух стишками. Эта какофония, наверное, разбудила горожан в радиусе полумили. Юнцы, отравленные хмелем и наследственными привилегиями. Что ни говори, но они-то нарушают куда больше законов и оскверняют больше женских тел, чем бедняки. Но кто видел хоть раз, чтобы кого-нибудь из них вздернули на площади с содранной на спине кожей в пример и назидание остальным? О Господи, как я презираю их, пусть даже они щедро платят за свои развлечения. Впрочем, я сомневаюсь, что сегодня ночью это входит в их намерения.

Юнцы из этого сословия только из одного источника могли узнать, кто мы и где живем. Я не думаю, что Аретино жесток, но он — неисправимый сплетник, и, что бы он им ни наплел про мою госпожу, они решили, что она доступна. Она стоит во тьме, совсем рядом, и ее ярость почти осязаема. Я уже хочу распахнуть окно, но она щелкает пальцами, приказывая мне стоять тихо. В то же мгновенье раздается скрип и лязг ставней где-то рядом, и начинается бурный обмен грязной бранью. Фьямметта права: если они нас сейчас увидят, то будет еще хуже. Ночное безобразие разрастается и делается все громче.

— А ты, старушка, можешь сдвинуть ноги. Костлявые ведьмы нам не нужны.

— Еще бы! Ведь у твоей соседки внутри перебывало столько кардиналов и Пап… А-ха-ха!

Но тут расшумевшиеся юнцы нашли достойную противницу, и по воплям, которые доносятся снизу, я догадываюсь, что их облили отнюдь не водой. Мы стоим у запертых окон, а вопли и ругань продолжаются еще некоторое время. Наконец молодежи наскучивает эта игра, и лодка с шумным плеском уплывает в ночь. Мы отходим от окна и пытаемся снова уснуть, но голоса этих нахалов продолжают звенеть у меня в голове, и я до зари ворочаюсь без сна.

Рано утром я отправляюсь купить хлеба. Очередь длинная, и я слышу, как люди шушукаются вокруг меня. Когда я перехожу кампо, какие-то старухи шипят на меня, а вернувшись восвояси, я вижу возле двери, на внешней стене нашего дома, большой грубый рисунок углем, изображающий мужские половые органы. Черт! Теперь даже соседи — наши враги. Я поднимаюсь по лестнице, на душе у меня тяжело, и я готовлюсь к новому приступу ярости или отчаяния.

Но, к моему удивлению, меня ждет совсем иное — радостное возбуждение.

Я еще из-за двери слышу их оживленную болтовню. Моя госпожа давно проснулась, одета, а напротив нее на кровати сидит Коряга.

— Ах, Бучино! Погляди, что мне принесла Елена: крем для сохранения белизны кожи.

— Как мило с ее стороны.

Коряга оборачивается на мой голос, и мы глядим друг на друга. Впрочем, разумеется, это я гляжу — за нас обоих. Сегодня ее глаза широко раскрыты — это две бездны, затягивающие в себя. Не прошло и недели с того дня, когда мы с ней чуть не сцепились над этой самой кроватью, и вот она снова вошла в львиное логово. Она отважна, я не могу этого не признать, и ей удалось развеселить мою госпожу, когда веселиться нет ни малейшего повода, и это тоже немалая заслуга.

— Она пришла предложить нам помощь, если мы нуждаемся в ней.

— Что ж, мне остается только пожелать, чтобы у нас были деньги — платить ей… вам за работу, — говорю я, запинаясь,

потому что присутствие этой женщины по-прежнему приводит меня в замешательство.

— О, она не просит платы. Она предлагает нам дружбу после той беды, что с нами приключилась. Правда, Елена?

Моя госпожа улыбается и берет ее за руку, и мне кажется, даже слепая должна ощущать тепло этой улыбки сквозь пожатие.

— И вот, пока мы тут разговаривали и я рассказывала о том, что случилось нынешней ночью, мне в голову вдруг пришла замечательная мысль. Ах, Бучино, тебе тоже понравится! Это просто великолепно! Сколько у нас осталось денег? Сорок дукатов — так ты, кажется, говорил?

— Я… — Даже если мы с Корягой теперь закадычные друзья, я ни с кем не хочу делиться нашим глубоким унижением. — Я… не знаю.

Коряга мгновенно распознала в моем голосе то, что иной прочел бы глазами, и, высвободив свою руку, натянула на плечи платок — тот самый, что мы ей подарили.

— Мне пора. Я… Меня ждут на другом конце города, у одной женщины не перевернулось в срок дитя во чреве. — Она кланяется Фьямметте, потом поворачивается ко мне. — Когда я вам понадоблюсь, синьор Бучино, пришлите за мной, и я приду.

Моя госпожа так возбуждена, что ей едва хватает терпенья дожидаться, когда за Корягой закроется дверь.

— Ну же! Сорок дукатов — верно?

— Да, — говорю я, — сорок…

— Прибавим еще девять из кошелька того купца. Его медальон — дешевка, я в этом уверена, а кинжал евреи не возьмут. А как насчет нашей книги? Петрарка с потайным замком, что потерял Асканио? Боже мой, мы ведь так долго таскали ее с собой, и пусть он истрепался, все-таки золотое тиснение и серебряные застежки чего-то да стоят — это же лучшее произведение римских печатников! Ведь книжку-то еврей примет, а?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Мы даже раскрыть ее не можем.

— Можно взломать замок.

— Но это же уменьшит ее ценность. Да что за…

— Да, она и так достаточно красива. Ведь Асканио надеялся сколотить себе состояние на ней! Ну, скажем, мы выручим за нее пятнадцать дукатов. Всего получается шестьдесят четыре. А в шестьдесят четыре мы точно уложимся!

— Что значит «уложимся»? О чем ты говоришь, Фьямметта?

— О лодке! Я говорю о лодке! О плавучей спальне. Пресвятая Богородица, не понимаю, почему же мне раньше не приходила в голову такая мысль! Только сегодня утром, когда я рассказывала Елене о тех грубиянах, приплывших на собственной лодке, меня осенило. А ты не помнишь ту женщину—в первую ночь?

Ту первую женщину? Конечно. Разве ее можно забыть? Золотые занавески, чьи-то пальцы в ее волосах, густой запах духов и вожделения, который несся за ними над водой. Несмотря на страшную усталость и страх, что я испытывал в ту ночь, когда мы приплыли в Венецию, все это тогда поразило меня.

— Это, пожалуй, чересчур смело, но, клянусь тебе, все пойдет хорошо. Эти женщины на лодках — не какие-нибудь уличные девки! Они есть только в Венеции. Мать всегда говорила мне, что это очень нравится заезжим купцам. Такие любовные похождения на воде возможны только здесь! А потому лучшие куртизанки запрашивают соответствующую цену. Только и они, и их лодки должны быть очень красивыми.

Да, это так: черные, отделанные золотом гондолы с пляшущими красными огоньками, с каютами, похожими на миниатюрные нарядные спальни, сплошь в атласе и шелках, с парчовыми занавесками, со своим блестяще-черным лодочником-сарацином, который искусно ведет ладью сквозь ночную тьму и конечно же отворачивается в сторону, когда нужно. Разумеется, я иногда задумывался о них. Кто они? Сколько они стоят и долго ли этим занимаются?

— А погода? — спрашиваю я. — Мне кажется, в это время года мало кому захочется снимать штаны на холодном ветру в Большом канале.

— Согласна, время года сейчас не лучшее. Но днем все-таки бывает тепло, и есть места, где лодка может укрыться от ненастья. Так мы могли бы получать регулярный доход и при этом не терять независимости. Коряга поможет нам, а со временем нам удастся найти покровителя. Понимаю-понимаю, мы с тобой привыкли совсем к другому порядку вещей. Но все-таки это уже кое-что, а ты сам говорил, что с чего-то нужно начинать. Моя мать знала женщин, которые неплохо зарабатывали, имея постоянных клиентов. Ну, что скажешь?

Поскольку я прожил бок о бок с ней не один год и знаю ее упрямство и поскольку ее вновь обретенная бодрость в тысячу раз лучше, чем ее гнев или наше общее отчаяние, то предпочитаю не тратить попусту времени на споры, из которых не выйду победителем.

— Хорошо. Я отнесу еврею сонеты.

13

Я и сам забыл, до чего красива эта вещица. За месяцы наших скитаний, лежа в тесном кармане моей куртки, она несколько истрепалась, на обложке появились пятна, но кожа переплета по-прежнему темно-красная, сохранилось золотое тиснение и буквы высочайшего качества, а края надежно схвачены филигранными серебряными уголками и застежками. Моя госпожа права. Это лучшее, что только выходило из римской типографии, и место такой вещице в доме процветающей куртизанки — как из-за затейливого замка, так и из-за красоты самих сонетов Петрарки, что скрываются внутри. Что ж, даже если книгу заложить, мы еще сможем выкупить ее у еврея.

Похоже, он рад снова видеть меня. В дальней комнатке, на полке, стоит вода и тарелка с небольшими твердыми хлебцами, которые, видимо, и составляют его ужин. Он предлагает мне попробовать такой хлебец. Понимая, что это особая честь, я беру его — он оказывается пресным и сухим, я с трудом его проглатываю.