Мёртвые люди - Дмитрий Москвичёв

- ...и осталось существовать между шпал и уходящей пары рельс где-то на полпути в Адыгею. - худощавая рука Кичи потянулась к пепельнице. 

- Что, пардон, осталось? - его слишком пьяный собеседник, казалось, не только не расслышал последних слов поэта-мехматовца, но и вообще не был уже способен что-либо понимать. 

- По сути, симулякр. - струйка дыма в сторону. 

- Чего, бля? 

- Симулякр... ммм... то, чего на самом деле нет и, судя по всему, вообще не существовало. Ну или: изображение того, чего нет в реальности. - Худые пальцы сбили с сигареты пепел. 

- Слушай, Стэйси, сфоткай нас, а? - изрядно подвыпивший молодой человек начал тормошить уснувшую рядом, на диванчике девушку. Стэээй... 

- Зачем тебе фоткаться? - рука снова потянулась к пепельнице. 

- Ну как это: она нас сфотографирует, и мы выпьем еще бутылочку, а после, глядя на себя трезвых на фотке, проверим где, в конце концов, этот ебаный симулякр. 

Их раскрасневшиеся от духоты и алкоголя лица осветила вспышка фотокамеры. 

- Думаю, после еще одной бутылки, симулякрами станем мы сами и уже вряд ли помнящими о каких-то там изображениях. 

- Да пошел ты на хуй тогда со своими шпалами и рельсами! 

Дослушать разговор до конца Виталику не пришлось: он увидел сидящую на прежнем месте Лену. Рядом, на столике, стояла початая бутылка и наполненный стакан. Второй, уже наполовину опустошенный, норовил выпасть из ее слабеющих от алкоголя рук. Витя сел рядом с ней и попытался забрать его. 

- Не-не-не... - Лена замотала головой и, указав пальцем на порцию Вити, почти приказала, - Выпей! 

Витя осторожно, чтобы не пролить, взял до краев наполненный ромом стакан и залпом выпил: 

- Лен, прекрати... - он пытался взять ее за руки, но она вдруг посмотрела на него с нескрываемой злобой. 

- Ты считаешь себя красивым? 

- Да. Наверное. Почему ты спрашиваешь? 

- Ты слишком самовлюблен. От тебя так и прет самовлюбленностью. Ты еще не мастурбируешь сам на себя? 

- Хорошо. Нет, я не считаю себя красивым. Но и не урод. 

- К тому, что ты - самовлюбленная, эгоистичная сволочь, ты еще и лжец каких поискать. Посмотри на себя: ничего, кроме безосновательной самонадеянности. Он все может. Вояка, слесарь и порноактер сразу. Типа "Бонд, Джеймс Бонд". И каждую блядь, уверена, называешь "деткой". Тебе кажется, что ты невъебенно крут, да? Ты давно на себя в зеркало смотрел, мистер Бонд? 

- Как ответить так, чтобы ты не ругалась? 

- Лучше молчи. 

Она сделала большой глоток из своего стакана с ромом и вытерла губы рукавом белой блузки. Помада на губах смазалась, на белоснежном рукаве появился красный след. 

- Ты помнишь как я приходила к тебе? Мы вместе готовились к экзамену. Днями и ночами напролет. Помнишь? Я тогда еще думала, что ты мне друг. Помнишь? Сука, какая же ты сука! Помнишь, как пополз слушок, маленький такой, да? Будто мы с тобой не только умные книжки читаем. Почему ты сказал моему парню, что мы спали? А? Ты свалил куда-то, в какую-то армию... ну и что теперь? Все? Думаешь - герой! Ты даже не представляешь что ты наделал! 

- Лен, я даже не видел твоего парня. Я даже не знаю как он выглядит. Что за бред? 

- Не ори на меня! 

- Ты пьяная, давай поговорим после. 

- Ты и сейчас врешь! Я же знаю, что он приходил к тебе! Зачем! Зачем ты мне всю жизнь испортил?! - она вдруг разрыдалась, совершенно обескуражив этим Виталика. Он попытался ее обнять, надеясь таким образом хоть немного успокоить ее, но тут же получил отпор: она оттолкнула его от себя и, совершенно неожиданно для него, вдруг влепила ему звонкую пощечину. 

- Это... не так... - растерянно произнес Витя, чувствуя как жжет щеку, - все не так... 

Лицо Лены вдруг исказилось, словно плохо настроенное изображение. Дымная, напитанная алкогольными парами и алеющим бархатом зала поплыла перед ним. В голове настойчиво заговорил его собственный, но такой отчужденный голос: «Уходи отсюда! Сейчас же!» 

Ноги его подкашивались и все же, не обращая внимания на тающий позади голос Лены, теперь такой далекой и совершенно не важной для него, Витя добрел до маленькой прихожей, больше похожей на прокуренный тамбур вагона, и, сняв с вешалки куртку, вышел из квартиры. 

Голос в пылающей огнем голове звучал все сильнее: «Тебя уже ждут... Тебя уже ждут... Тебя уже ждут...» Из памяти его вдруг стали словно выплывать картины прошлого. Нелепые, несвязанные между собой, словно дурной сон. Шатаясь, он буквально вывалился из подъезда под холодное ночное небо и, привалившись к обшарпанной стене старого дома-колодца, потащился, еле держась на ногах. Его бил озноб. Тьма вокруг, странные, причудливые силуэты то появляющиеся, то исчезающие, и дождь, будто прорвавшийся из бездны, падающий на него с чудовищной силой — это все, что ощущал Витя. 

Одна из темных фигур, вытянутая и будто пропитанная темнотой, вдруг остановилась прямо возле него и, дохнув на него холодом, произнесла: «Последний сон...» 

Витя почувствовал удар. Почувствовал как падает его тело — чужое и ненужное. Страха не было. Теперь уже поздно было бояться.

Пушкин наклонился над упавшим без сознания Виталиком и, пряча в карман кастет, усмехнулся: «Спи, моя радость, усни, в башне потухли огни... Твой последний сон... Вечный сон...» 

Он поднял воротник куртки и, съежившись от сквозняка, поспешил прочь из темной, продуваемой подворотни. Но не успел он отойти и на десять шагов, как услышал позади себя визг тормозящей машины. Он оглянулся и тут же побежал изо всех сил: сзади него, из полицейского фургона выскочили омоновцы. Через мгновенье Пушкин уже лежал на мокром асфальте, с заломленными руками, прижатый берцем полицейского, и хохотал. «Я же знал, суки, я же знал!..» - кричал он изо всех сил, впрочем, и не надеясь на то, что его хоть кто-нибудь слышит. 

Странное дело, но Витя совершенно точно знал, что не спит. И, вместе с тем, чувствовал, что что-то не так. Будто темнота, которая была прежде вокруг него, теперь вся в нем. Совершенно не чувствуя свое брошенное тело, он с интересом наблюдал как далекий, но все более яркий, свет приближается к нему, превращаясь из точки в поглощающее его пространство. Ему стало страшно. Свет стал причинять нестерпимую боль. 

- Тсс... Свет... Этот свет слишком ярок. Слишком много его в глазах. Слишком много света... - его собственный голос теперь ему не принадлежал. Из него, как выливающееся из осколков зеркала отражение, появился его же двойник. Он то был отчетливо ощущаем, то вдруг пропадал где-то в глубинах искореженной памяти, вытаскивая оттуда все новые и новые образы. Голос его то затихал, то громоподобно вырывался, раскатываясь по странным видениям, липким, как самый кошмарный сон. 

- Тсс... Только смотри... 

Вводящий тонкий стальной стержень под верхнее веко старается сделать все аккуратно - так, чтобы болезненная процедура причинила как можно меньше боли. Лицо, наполовину закрытое медицинской маской, наполовину - большими, с толстыми линзами, старомодными очками - отражено на гладкой стальной поверхности острого инструмента. 

- Тсс... тихо... тихо... 

На его лбу проступили вздувшиеся от напряжения вены, зрачки глаз расширились и застыли, спина его выгнулась до предела, его рот перекошен и, кажется, он вот-вот завоет от боли... но -ни звука. 

- Тирлим- бом -бом, тирлим - бом -бом, горит, пылает кошкин дом... 

Процедура должна завершиться одним- единственным, точным и коротким ударом никелированного молоточка по краю блестящего стержня. 

И все. 

На этом все закончится. 

Или нет? 

- Я — твое детство. Теперь такое далекое и уже совсем чужое. Только отрывки, маленькие кусочки и каждый раз, пытаясь собрать их в единое целое, у меня получается новая картина, новое детство. Я помню стол свой письменный. Он стоял у окна. Я садился за него и смотрел во двор, в котором все: и малышня с мамками, и проезжающие машины, и пьяная дворовая шпана, - все вместе, все заодно. А я смотрел. И темно уже за окном. И различить можно только фонари да пару-тройку автомобилей в их свете. И снег все падающий и падающий. Мне не было скучно. Было тихо и покойно. Было хорошо. 

Или я писал. Я открывал какую-нибудь книгу (все равно какую) и выбирал оттуда абзац вслепую, ткнув пальцем в раскрытый том, чувствуя выпуклость отдельных букв и целых слов и переписывал в чистую линованную школьную тетрадь. Мне нравилось это делать. С каждым днем я изводил все больше и больше бумаги. Толстой, Дюма, Твен, Пушкин - кто только не был хозяином тех строк, что выходили из-под моей руки. Но мне, мне казалось, что все это - мое. 

Надо ли говорить, что я был этаким "домашним мальчиком"? Я был даже не "домашний", я был - "комнатный". Родители буквально выгоняли меня на улицу, чтобы их сын хоть немного дышал свежим воздухом. "Ну хоть пять минут-то ты можешь? Иди поиграй..." - говорила мама, вытаскивая меня из-за стола. У меня были наручные часы. Самые настоящие, взрослые. Откуда они у меня появились (красный циферблат и стекло сплошь в царапинах) - не помню. Помню, что я выходил, стоял у дверей подъезда, дышал свежим воздухом ровно пять минут, сверяясь по часам, и возвращался обратно. К книгам, столу, высокому для меня стулу (из-за чего ноги постоянно затекали), к тому самому двору за окном, который был мне более понятен и привычен. Так шло мое детство- в общем-то безмятежно и вполне счастливо.