Сожженная заживо - Суад

Я пробовала рассматривать учебники дочерей по географии, но не знала, с чего начать, чтобы представить все эти страны. Я не разбираюсь в расстояниях. Если кто-нибудь мне скажет: «Мы встречаемся с тобой в пятистах метрах от твоего дома», – я не смогу отмерить эти пятьсот метров. Визуально я ориентируюсь на улице или в магазине, которые мне известны. Но мир как таковой я совсем не могу себе представить. Я смотрю прогноз погоды по телевизору и пытаюсь вспомнить, где находятся Мадрид, Париж или Лондон, Бейрут и Тель-Авив.

Помню, как-то мне довелось работать вместе с отцом где-то недалеко от Тель-Авива. Я была еще маленькая, лет двенадцати. Нас отвезли туда собирать цветную капусту для соседа, который, в свою очередь, помогал нам косить пшеницу. Там был забор, защищавший нас от евреев, потому что мы были почти на их территории. Я думала, что достаточно зайти за этот забор, чтобы превратиться в еврея, и это казалось очень страшным. Все воспоминания моего детства связаны со страхом, я это хорошо понимаю.

Меня учили, что нельзя подходить к евреям, потому что они халуф, то есть свиньи. На них нельзя было даже смотреть. Находиться близко от них было поистине ужасно. Они ели по-другому, жили по-другому. Их нельзя было сравнивать с нами, мы различались, как день и ночь, как шерсть и шелк. Я понимала вещи только так. Шерсть – это евреи, а шелк – это мусульмане. Я не понимаю, почему мне это вбили в голову, но по-другому я и думать не могла.

Если еврея встречали на улице – впрочем, это происходило очень редко, – тут же происходила стычка с применением камней и палок. К ним нельзя было подходить, нельзя говорить с ними, иначе сам превратишься в еврея! Рано или поздно я должна была понять, что эта полная чушь. Эти люди не сделали мне ничего плохого! Например, в нашем квартале была чудесная еврейская мясная лавка. Мясо там было самым лучшим, я его уже ела, но никогда не смела зайти туда одна. Тогда я шла в лавку к тунисцу, потому что он тунисец. Почему? Не знаю. Часто я говорила сама себе: «Суад, ты пойдешь и купишь это замечательное мясо, оно такое же, как любое другое!»

Я знаю, что когда-нибудь это произойдет. Но все еще боюсь. Я слишком много наслышалась в детстве, дескать, с ними нельзя иметь никакого контакта, что надо их игнорировать, как будто их вообще не существует на свете. Это хуже, чем ненависть. Для мусульман евреи самый злейший враг.

Я родилась мусульманкой, я всегда верила в Бога, я остаюсь мусульманкой, но сейчас у меня мало, что осталось от обычаев моей деревни. Я не люблю войну, я ненавижу насилие. Если меня в чем-то упрекают, к примеру, в том, что я, мусульманка, плохо отзываюсь о мужчинах моей страны – это со мной случается, – то, вместо того чтобы смолчать, я говорю, я спорю, я пытаюсь убедить оппонента, помочь ему понять то, чего он не знает.

Моя мать дралась с соседками. Она хватала камни и швыряла в них или вцеплялась им в волосы. У нас всегда, когда дерутся, таскают за волосы. А я пряталась за дверью, в печь для хлеба или в конюшне с баранами. Я не хотела этого видеть.

Я всегда хотела научиться тому, чего не знала. Понять, почему в мире все так по-разному устроено, и я надеялась, что моим детям удастся использовать этот шанс. И мое несчастье, моя судьба защищают их от жестокости, царящей в моей стране, от войны булыжников и злобы мужчин. Я не хочу, чтобы кто-то забивал им голову тем, из чего я до сих пор с трудом выбираюсь. Я пробовала размышлять над этим: если бы мне сказали, что у меня голубые глаза, но при этом не дали мне зеркала, то я бы всю жизнь верила, что у меня голубые глаза. Зеркало – это культура, образование, знание себя и других. Когда я смотрюсь в это зеркало, я говорю себе: «Какая же ты маленькая!»

Без зеркала я пойду по жизни, не отдавая себе отчета, если только не окажусь рядом с чем-то большим. А что я подумаю об этом большом, если оно тоже идет и не знает, что оно большое?

Я начала понимать, что ровным счетом ничего не знаю о евреях: я не изучала их историю, и если дело пойдет так и дальше, то я тоже могу сказать своим детям, что евреи – это халуф! Я и им внушу эти глупости, вместо того чтобы они сами смогли узнавать и думать.

Однажды Антонио сказал Летиции:

– Мне не хотелось бы, чтобы ты вышла замуж за араба.

– Почему, папа? Ведь араб такой же, как ты, как любой другой, как все остальные.

Тогда я сказала своему мужу: «Пусть будет араб, еврей, испанец или итальянец... самое главное, чтобы девочки выбрали тех, кого полюбят, чтобы они были счастливы. Потому что я такой не была».

Я люблю Антонио, но не знаю, за что он любит меня, и у меня никогда не хватало смелости спросить его об этом, сказать ему: «Посмотри на меня, откуда я пришла и какая я сейчас. Я была сожжена, как же случилось, что ты захотел меня, в то время как вокруг столько других женщин?»

Я не верю в себя. Иногда я тревожно задумываюсь: «Боже мой, что же со мной будет, если он найдет другую женщину?»

И все же это странно. Когда я звоню ему по телефону, я всегда спрашиваю одно и тоже: «Где ты, милый?» И когда он отвечает мне, что дома, мне сразу становится легко. Внутри меня всегда живет маленький страх. Страх быть покинутой мужчиной, который не вернется. Которого я буду с ужасом ждать в одиночестве, как я ждала отца Маруана.

Много раз, особенно в последнее время, я представляла себе Антонио с другой женщиной. Это стало еще одним кошмаром. Он начался спустя два дня после рождения младшей дочери Нади. Антонио шел с другой женщиной, держа ее за руку. И я говорила своей дочери Летиции: «Беги скорее за папой!» Потому что сама я не смела идти туда. И моя дочь тянула отца за рукав: «Нет, папа, не ходи с ней! Идем же!» Ей надо было привести его ко мне, и она тянула его изо всех своих сил! И этот кошмар никак не кончался. Я никогда не знала, вернется Антонио или нет. Последний раз я проснулась в полчетвертого ночи и не увидела Антонио. Я встала, его кресло было пустым, телевизор выключен. Я подбежала к окну, чтобы посмотреть, стоит ли на месте его машина, пока, наконец, не сообразила, что в его кабинете горит свет, что он работает над счетами своего предприятия.

Мне так не хватало спокойствия, хотелось освободиться от всех кошмаров! Но мои чувства по-прежнему обнажены: возбуждение, страх, неуверенность, ревность, постоянное беспокойство за жизнь. Что-то во мне сломалось, но люди даже не догадываются об этом, потому что я всегда улыбаюсь из вежливости или в знак уважения к ним.

Но когда я вижу проходящую мимо миловидную женщину, с великолепными волосами, длинными ногами и красивой гладкой кожей... Когда наступает лето – пора бассейнов и открытой одежды...

Я открываю свой шкаф: он полон одежды, застегивающейся до шеи. Тем не менее, я покупаю и другую: декольтированные платья, блузки без рукавов. Чтобы доставить себе удовольствие. Но я могу их носить, только надев сверху куртку, также застегнутую до шеи. Моя вторая кожа...

Каждое лето я злюсь. Я знаю, что бассейн открывается 6 мая и закрывается 6 сентября, и это просто сводит меня с ума. Мне хочется, чтобы шел дождь, чтобы температура не поднималась выше 25 градусов. Я становлюсь эгоисткой, но это вопреки моей натуре. Когда становится слишком жарко, я выхожу из дому только рано утром или поздно вечером. Я внимательно слушаю прогноз погоды, иногда у меня вырывается: «Вот и чудесно! Завтра будет плохая погода», – и дети начинают кричать!

– Мамочка, нехорошо так говорить! Мы очень хотим пойти в бассейн!

Если переваливает за тридцать градусов, я запираюсь у себя в комнате. Я закрываю дверь на ключ и плачу. Если бы у меня хватило смелости выйти из дому, надев два слоя одежды, тот, который я показываю, и тот, который меня скрывает, я бы боялась прохожих. Знают ли они, какая я? Спрашивают ли они себя, почему я одета летом, как зимой?

Я люблю осень, зиму и весну. К счастью, я живу в стране, где много солнца бывает лишь три-четыре месяца в году. Я не смогла бы жить на солнце, и, тем не менее, я родилась в такой стране. Я забыла эту страну, в которой золотистое солнце жгло землю, а потом становилось бледно-желтым в сером небе, перед тем как закатиться на ночь. Я не хочу больше солнца.

Иногда я смотрела на этот бассейн и ненавидела его. На мое несчастье, он был выстроен для удовольствия жильцов нашего дома.

Из-за бассейна началась моя проклятая депрессия.

Мне было сорок лет. Самое начало лета, июнь предвещал жару. Я только что сделала покупки в магазине на нижнем этаже нашего дома и смотрела в окно на улицу, на этих женщин, почти голых в своих купальниках. Одна из моих соседок, симпатичная девушка, вышла из бассейна в бикини, босиком, на плечах парео, рядом с ней был ее возлюбленный с обнаженным торсом. Я закрылась в комнате, снедаемая мыслью, что никогда не смогу сделать того же, что и они. Это было несправедливо! Было очень жарко. Тогда я открыла шкаф и стала рыться в нем. Я раскладывала на кровати разную одежду, пока не нашла что-то подходящее, и мне было неуютно в моей коже. Снизу короткие рукава, другую рубашку сверху. Нет, не могу, слишком жарко. Надеть прозрачную кофточку, даже застегнутую наглухо, я не могу. Короткую юбку я не могу надеть из-за моих обезображенных ног, которые послужили материалом для пересадки кожи. Декольте, короткие рукава невозможны из-за шрамов. Все, что я разложила на кровати, было из серии «не могу».