Дар слова - Эргали Гер

- Фантастика!.. - ахнула Анжелка.

- На тмутараканском языке кирзы, - пояснил Сережка, это называлось "сеансом": шалавы сеансами зарабатывали себе на водку, а честные девушки клялись в вечной любви.

Анжелка от жалости, от восторга перед жутковатой тмутараканской действительностью рыдала у него на плече как ребенок; Сережка тоже расчувствовался и трубно сморкался. Похоже, он копнул глубже, чем рассчитывал. На другой день она отправилась в Петровский пассаж и купила два флакона туалетной воды Heritage: один себе, а за другим, упакованным, велела заехать Сережке. Дома она с сосредоточенным видом окропила туалетной водой все пять портретов, чувствуя странную, отдающую в головокружение легкость: тяга к сантиментам была сродни весеннему ощущению дефицита витаминов в крови.

- Это тебе за прошлую ночь, - пояснила она. - Тут тоже пылкость пополам с томностью и щемящими воспоминаниями... А я буду привыкать к твоему запаху: буду слушать и нюхать - обонять то есть, - как будто ты рядом.

Он пожурил ее за расточительность и ответил экзотическими духами Hanae Mori, от которых Анжелка пришла в полный восторг, точнее - в тихий ночной экстаз. Она почувствовала себя то ли гейшей, то ли таитянкой на острове посреди Великого океана: в лаконичной обстановке студии духи распустились гроздьями тропических ароматов и озвучили, раскрасили пустое пространство, оживив блеклые лилово-серые тона.

"Цветы, - сообразила Анжелка. - В моей жизни не хватает цветов."

- Кто-то там говорил, чтобы я не тратилась на дорогие подарки, - напомнила она Сережке, - и предлагал, насколько помнится, посильное соучастие. Так вот, соучастник: я разрешаю дарить мне цветы. Присылай, когда захочешь. Только не розы и не тюльпаны, ладно? Орхидеи, хризантемы, нарциссы...

- А почему не розы?

- Не знаю... Они какие-то пухлые, чувственные... Розы грубее нашей любви, - сказала Анжелка.

Он посетовал, что мысль о цветах пару раз приходила ему в голову, но как-то не зацепилась.

- А за что ей цепляться, милый? - удивилась Анжелка. - Ты гений, у тебя мозги отполированы до блеска. Но ничего, я тебе их исцарапаю, не боись...

Теперь она жила среди цветов в океане, в грозном гуле прибоя, в предчувствии неизбежной встречи с возлюбленным. Реальная почва ушла из-под ног, незаметно выскользнула, но ей, в азарте и запале последнего броска, было нестрашно. Она колдовала с запахами, вызывая Сережку, она заговаривала его на встречу и сама летела к нему сквозь посеребренный луной эфир - не гибельной любви к полетам ради, а по прямой, кратчайшим путем. Чтобы склеиться половинками, прилепиться, стать целым, единым и неделимым ядром мироздания, первоосновой жизни - вцепиться в него и замереть в вечном блаженстве. Не меч она несла, но ветвь благородного лавра, пригодного и для триумфа, и в домашнем хозяйстве; Свобода на баррикадах Парижа, Шурочка на капонире третьего караула, Анжелка Арефьева с блаженного острова Пасхи - она была всеми женщинами, которыми он грезил, всеми, которых потерял безвозвратно - она была единственным живым воплощением его женщин.

Развязка близилась. В предчувствии ее Анжелка задним числом пыталась выйти с Сережкой на разговор о Вере Степановне - этот груз мешал ей в полете, тянул к земле, - но всякий раз что-то, похожее на дурное предчувствие, обламывало на полуслове. О маме поднявшейся, нынешней, в нынешней ее крутизне по телефону не получалось. Как-то так повелось еще с конторских времен, что Вера Степановна в ее рассказах оставалась продавщицей не продавщицей, а чем-то вроде товароведа - товароведа по жизни, с расплывчатым масштабом занятий, но конкретными связями, заначками и замашками. Собственно, полагала Анжелка, тут не было отступления от истины, а только от правды: в этом детском, изначальном восприятии мамы было больше цельности и устойчивости, чем в нынешнем разбухающем грозовым облаком и столь же аморфном образе. Правда о Вере Степановне была настолько фантасмагоричной, что звучала наивной до придурковатости ложью, беспомощной по части выдумки сказкой по телефону. С таким же успехом она могла прикинуться внучкой Ельцина, наследницей таиландского престола или любовницей Клинтона.

Пусть это будет ему сюрпризом, решила Анжелка. Сказка так сказка: в конце концов, Иванушка-дурачок брал в жены лягушку, а не наследницу лихоборской империи.

Вот так она сформулировала это дело.

Он продолжал аккуратно, через два дня на третий присылать ей цветы, пока вся квартира не превратилась в оранжерею: орхидеи и хризантемы стояли долго, а хрупкие нарциссы Анжелка подкармливала аспирином. Она бродила по своему королевству, по своему сказочному цветочному острову как зачарованная - как невеста, укрытая от палящих лучей и пылких взглядов балдахином из флердоранжа.

- Мы уже не разговариваем, а что-то другое, - определил однажды ночью Сережка. - Как будто щекочем друг друга перышками иносказаний...

- Может, мы просто хотим друг друга?

- Да, наверное... Я так точно как закипающий самовар, даже не самовар, а скороварка без клапана. Даже не знаю, как сказать, - это был такой кокетливо-риторический оборот, за которым обычно следовал укол рапирой, короче, раньше ты мне нравилась все больше и больше, а теперь все глубже и глубже.

- Со мной то же самое, - призналась она. - Я тоже нравлюсь себе все больше, глубже и ширше...

Он рассмеялся.

- Потому что я - для тебя. А тебя не положено кормить второй свежестью, дохлыми девушками по вызову. Ты получишь настоящую живую Анжелку, самую богатую девушку в Москве - получишь, что заслужил, мало не покажется. Получишь все, дорогой.

- Звучит грозно, - одобрил он, - и необыкновенно заманчиво. По-моему, у меня вырастают крылья...

- А почему ты не удивляешься на самую богатую девушку?

- А что, надо? Вообще-то, как ни банально это звучит, я тоже чувствую себя самым богатым человеком в Москве...

Анжелка расхохоталась, а отхохотавшись, пожаловалась:

- Я тебя очень хочу, Сережка.

- Я тоже...

И она не смогла остановить его вовремя: они заигрались-заболтались, и это случилось, да, это случилось по телефону. Они щекотали друг друга шепоточками-шепотками, ласкали друг друга как ласкают себя, то есть наоборот, состыковались в эфире, сплелись обрубками фраз, проводами и трубками, склеились языками, слюной, восточными ласковостями, они застонали-потекли-заскользили и кончили - !!! - тремя восклицательными знаками. Анжелка от невероятного взрыва чувств, от ослепительного блаженства и облегчения разрыдалась: видит Бог, она не хотела секса по телефону, подмалевок маминого портрета ожил и ехидно осклабился, не хотела этой астральной любви, он обманул ее, змей, но это было невероятно.

Она всхлипывала, а он, ошеломленный эффектом, шептал волшебные успокаивающие слова.

- Ты обманул меня, - успокоившись, попрекнула она. - Это нечестно...

- Нечестно, но очень, очень приятно, - признался он. - Осмелюсь предположить, что доказать факт насилия невозможно.

- Свинья!.. Теперь, как честный человек, ты просто обязан со мной увидеться!

- Я готов, Анжелка, - ответил он. - Можно подавать к столу. Или хочешь потыкать вилкой?

- Нет, - сказала она, - вилкой потом. Сначала свидание. Значит, так... Завтра после работы позвони мне с Патриарших прудов. Я буду смотреть на тебя из окна. Понял?

- Так точно. Позвольте, однако, поцеловать вас на прощание - вот, скажем, в божественный прогибчик между спиной и попкой - как русскому, пламенно и нежно...

- П-шел вон, - она едва не отпрянула от трубки, - тебе, ушлому, только дай... Все, Сережка, я побежала в ванну - не хватало только подзалететь от тебя каким-нибудь сложносочиненным придаточным...

Через минуту он перезвонил на мобильник:

- А что, действительно: в принципе, если существует астральная любовь, должны быть и астральные дети...

- Забудь это слово, как дурной сон, - посоветовала она. - Это не астральная любовь. И дети у нас будут не астральные, вот увидишь.

На утро после этой веселой ночки Анжелка впервые не позвонила ему на работу, боясь заболтать праздничное ожидание встречи. До четырех она убирала в квартире, потом принимала ванну, чистила перышки, а с пяти до шести ждала звонка. К шести ее посетила безобразная догадка, что он не придет, а если и позвонит, так только ночью, за этим... Ну, что ж... Придется растолковать ему, что к чему.

Сережка позвонил в начале седьмого часа: я здесь, Инезилья, я здесь под окном, объята Севилья и негой, и сном... "И снегом, и смогом, и прочим говном!" - радостно подхватила Анжелка, подскочила к окну и ничего не увидела: совсем стемнело, только пылал алюминиевым льдом квадрат пруда, забранный в пышную раму голых ветвей, и какие-то люди, черные силуэты людей брели по темной аллее.

- Ох... - вздохнула она. - Наконец-то... Какой хоть у нас день сегодня-то?

- Вообще-то пятница.

- А число?

- Девятое декабря девяносто четвертого года. Ты где живешь - в смысле, не в каком мире, а на каком этаже?