Капитальный ремонт - Леонид Соболев

— Стихия и есть, Балалаев верно говорит, — сказал он, медленно обдумывая, — а стихию не оседлаешь… Ее надо снизу брать и плотины ставить, чтобы куда нужно кинулась. Я, товарищи, так считаю…

Все притихли.

— Первое — кочегаров мы вчера прохлопали, как не было связи и как, значит, упустили с самого первоначала. Теперь второе — суд. Тюльманков собирается вокруг суда поднять матросов. Ну, подымем. Ну, покидаем наше офицерье за борт. Ну, скажем, все у нас обернется в лучшем виде, и поднимем мы красный флаг. И даже, скажем, откликнутся на флаг и прочие корабли… И что у нас получится, товарищи?

— Революция, — подсказал Тюльманков.

Волковой кивнул головой, как будто именно этого ответа он и ждал, и поднял глаза на Тюльманкова:

— По-вашему, по-эсеровскому, революция. А по-нашему — нож в спину.

— Заслабило, когда порохом запахло? — кинул ему Тюльманков, задетый за живое.

Волковой усмехнулся.

— Это вас учат на виселицу героем ходить! А нас большевики учат не помирать, а побеждать! Куда ты под красным флагом пойдешь? «Потемкин» в Румынию ходил, а мы — в Швецию?

— В Кронштадт пойдем, — ответил Тюльманков прямо.

— А Кронштадт знает?

— Увидит — узнает, а узнает — присоединится!

— Кто увидит-то, дура? Офицеры на батареях увидят. Они тебе присоединят снарядики!

— Радиотелеграмму пошлем, — сказал Тюльманков, не сдаваясь.

— Жандарму в карман, — добавил Кащенко и посмотрел на Волкового с улыбкой.

— Так что же это, товарищи? — вскочил Тюльманков. — Предавать революцию? Ждать, когда дядя её сделает?

— Сядь, — потянул его за рукав Волковой, — не на сходке, криком не возьмешь… Вот, товарищи, что я скажу, а потом высказывайтеся. Партийный комитет о кочегарах наших ничего не знает. Партийный комитет об открытом восстании еще ничего не указывал. Оно ему на голову, как с неба, свалится и все карты собьет. Будут нас материть, что не спросясь сунулись… Кащенко правильно говорит: хоть за день бы нам было знать, — то же и партийный комитет про нас скажет. Потому такое у меня предложение: пускай их судят, тут уж ничего сейчас не поделаешь. Приговор разъяснить матросам, вокруг приговора организовать недовольство, на другие корабли перекинуть, сообщить на заводы и по городу, какие дела царское правительство делает. Сообщить в петербургский комитет, что готовим восстание, пусть назначат срок. Вот.

Балалаев, внимательно слушавший, поднял голову.

— Продаешь товарищей кочегаров, Волковой! Они на нас надеются, а по-твоему выходит — чем больше им пришьют, тем лучше? А чего же тогда партия организует стачку в помощь обуховцам, которых судят? По-твоему, тоже — чем больше их в каторгу загонят, тем для революции лучше? Злее, мол, остальные будут?

Волковой покачал головой, как на маленького.

— Ты, Балалаев, жалеешь товарищей и под ноги смотришь. Мне, может, их тоже жалко, а я кругом смотрю и вперед. Повесят их? Нет. А обуховцев повесят, — это раз. Потом — обуховцы общее дело делали, а эти сбоку рванули и силы наши дробят, — два. А потом — каждый день люди на каторгу зря идут, пусть хоть эти с пользой для революции пойдут, — три. Так вот нам…

— Полундра! — вдруг громко сказала переговорная труба.

Кащенко схватил карандаш, Марсаков — кисть, Волковой, не договорив, сел у портрета. Балалаев загудел громким и очень естественным смехом, тыча пальцем в скривленную трубу «Генералиссимуса» на картине.

Дверь отворилась, и в рубку быстро вошел Кострюшкин.

— Братцы, — сказал он, морщась и заикаясь, — братцы, продало офицерье! Сейчас Сидюхин мне сказал, только что сменился, часовым у флага стоял: кочегаров за обедней свезли с корабля… Гадюка всю вахту вниз загнал, одни унтера были… Братцы! Судят уже… Вон, гюйс поднятый!..

Тюльманков с размаху опустил кулак на стол, и «Генералиссимус» подпрыгнул вместе с полосатой водой:

— …в господа Исуса Христа!..

Матросы бросились к раскрытой двери.

Красный флаг, перечеркнутый царской рукой двумя крестами — косым синим андреевским и прямым белым, обезображенный и рассеченный ими на восемь лишенных связи красных треугольников, развевался на фок-мачте адмиральского корабля, оповещая корабли об истинной цели неожиданного похода, стрельбы и стоянки на этом глухом рейде.

Поднятый на фок-мачту, он приобрел грозный смысл: где-то под ним, в глубине адмиральского корабля, из кожаных переплетов выползали статьи книги XVI Свода морских постановлений, подобные скользким прожорливым червям. Они опутывали мысли и слова тридцати двух кочегаров, они съедали различия, рождённые многолетней службой, превращая унтер-офицеров и кочегаров первой и второй статьи в одинаковых «нижних чинов разряда штрафованных». Черви подтачивали корни, питавшие матросов соком далеких сел и городов, рвали их связь с домами и из пережеванных на судебном следствии слов строили крепкую тюремную стену. В церковной палубе адмиральского корабля шло заседание суда особой комиссии.

Адмирал, начальник бригады линейных кораблей, действовал энергично. Решение было принято еще вчера, когда командир «Генералиссимуса», робея, как мальчик, и подергивая рыжим усом, докладывал о происшествии на шкафуте. Адмирал слушал, прихлебывая крепкий холодный чай; в приоткрытом ящике стола белела отличной добротности бумага последней секретной почты. Адмирал знал значительно больше командира. Совершенно доверительно, даже не для сведения командиров кораблей, из Петербурга сообщали о массовых стачках, забастовках и беспорядках на заводах. Командир охраняет свой корабль, адмирал — всю бригаду. И если для командира это называется «бунтом», то для адмирала это не может иметь иного названия, как «восстание».

Нужно было карать быстро, умело и беспощадно. Малейшая задержка и ошибка могли стоить неисчислимо: в Петербурге беспорядки, — флот должен сразу показать, что на нем и не пахнет девятьсот пятым годом.

Поэтому необходимо обрушить суд на голову агитаторов внезапно. Необходимо отвлечь внимание матросов от сегодняшнего случая стрельбой, походом, работой. Лучше истратить сто семьдесят две тысячи казенных рублей на снаряды, уголь и масло, чтобы отделить опасный корабль от эскадры и судить на пустынном рейде, чем провести этот суд на глазах остальных кораблей.

К окончанию похода дознание, убранное в кричащий наряд подчеркиваний, восклицательных знаков и вопросов (зеленый карандаш лейтенанта Веткина, синий — мичмана Гудкова, красный — командира «Генералиссимуса»), попало в руки председателя завтрашнего суда с лаконическими, но исчерпывающими пометками адмиральских красных чернил. Барон Гедройц, командир адмиральского корабля, собрал у себя вечером остальных членов суда, назначенных адмиралом. Комедии гражданского судоговорения не место на военном корабле: совещание было кратким и решающим. Приговор был записан лейтенантом фон Веймарном тут же в каюте командира. Для того чтобы придать ему законную силу, требовалось только поднять на фок-мачту гюйс и просидеть несколько часов в церковной палубе, слушая бесполезные слова людей, оправдывающих свои поступки.

И гюйс был поднят сразу после обедни.

Флотские флаги крайне выразительны. До десяти часов на мачте висел флаг «хер» — иначе «молитвенный»: красный крест на белом поле; крест напоминал всем о божественной литургии, происходящей на корабле. В десять часов восемь минут его сменил гюйс. Его красное поле, рассеченное двумя крестами на отдельные куски, отразило собой всю мудрую политику правительства: религия и власть так же рассекали население империи на множество кусков — армия, флот, фабричные, крестьяне, инородцы, иноверцы… Власть и религия пересекали империю, как лучи гюйса, пересекали нагайками, струями пулеметов и крестными знамениями, не давая слиться и объединить силы.

Обвинительный акт начался перечислением членов суда. Титулы блестели, как погоны, чины — как штыки конвоя, и тридцать два кочегара слушали, щуря глаза. Легкий сквозняк шевелил бумагу в руках лейтенанта фон Веймарна, назначенного делопроизводителем. Казалось, она коробится со стыда, пытаясь сбросить с себя ложь, опутавшую её тонким женским его почерком:

— «…кочегар же первой статьи Матвей Езофатов в ответ на увещания капитана второго ранга Шиянова дерзко выкрикнул: „Бить вас надо, драконов“, — после чего унтер-офицер второй статьи Карл Вайлис пытался ударить капитана второго ранга Шиянова, но не успел в своем намерении, будучи схвачен за руку унтер-офицером первой статьи Хлебниковым…»

Вайлис поджал губы и посмотрел вбок на Хлебникова. Тот сидел, уставившись глазами в двигающийся рот лейтенанта, и каждый раз при произнесении своей фамилии быстро взглядывал на председателя, как бы стараясь угадать, как тот относится к его поведению.