Святослав Хоробре: Иду на Вы! - Лев Прозоров (Озар Ворон)

Какой?

Дипломат Константин проговаривается почти мгновенно. Несколькими строками ниже в посольстве обнаруживаются "люди Святослава". Не послы, и не представители — "апокресиарии" (византийским апокресиариям примерно соответствует Синко бирич из договора Игоря). Судя по размеру подарков, отмеченному начетником-императором, это не более чем слуги. Что бы слугам делать без хозяина в чужой, заморской стране?

Итак, Ольга приезжала в Константинополь. Не одна — с сыном. Путь был неблизкий. Предстояло минуть Днепровские пороги. В своем трактате "Об управлении империей" — дальше я для краткости буду именовать этот труд "Управлением", — все тот же Константин описывает путь из Киева в столицу империи, называя его "трудным и мучительным путешествием". Семь крупнейших порогов перечисляет он, сообщая их имена у местных славянских племен, и названия, данные порогам северными пришельцами-мореходами, соплеменниками Святослава.

Первый и те, и другие называли Неспый — не спящий, неусыпный. Предполагают, что это тот же порог, что позднее звался Старый Койдацкий. Второй русы прозвали Ул Борзый — буквально "желоб, лохань на быстрине". Его и много веков спустя называли Лоханским. А местные жители просто прозвали его Островным. Русского имени следующего Константин не записал, одно местное — Гелудрый — "горлодер, крикун, шумило". Может, русское имя порога было Звонец? Так века спустя называли порог меж Лоханским и Ненасытцем. Ненасытец как раз сохранил почти без изменений местное имя. Неясыть звали его, в честь огромных белых птиц, гнездящихся в скалах. Русам они напоминали сказочных Айтваров — птиц, что служили колдунам на янтарных берегах Варяжского моря. Айтваром в их честь называли и порог. За ним шел следующий, тоже почти сохранивший местное имя — Волнигский. Волний, звали его местные славяне, а пришельцы — Варуем, Варуй-порозем — затоном, преградой. Дальше шел грозный Виручий -Кипящий, а по-русски Лютый. После него последний, седьмой порог уже не пугал путников, и звали его местные поселенцы Напрезь — порожек, порожишко, — а русы-мореходы и вовсе Стрыкун-Брызгун. Их позже звали Будиловский и Вильный.

Полным ладьям было не пройти сквозь скалы, мели и теснины порогов. Их разгружали и опытные кормчие осторожно проводили ладьи вдоль берега, пока остальные русы перетаскивали мимо порога груз. Под Неясытью-Айтваром сами ладьи вытаскивали на сушу и переправляли волоком. Но на суше подстерегала иная опасность — кочевники. При Игоре они не дерзали подходить близко к русским селениям, но корабли купцов могли счесть законной добычей. А уж когда до степи долетели вести о смерти грозного "хакана" русов, Игоря… А ниже порогов пролегала еще и Крарийская переправа, где стрела из рогатого печенежского лука долетала с берега на берег.

Поэтому с особым чувством приносили русы жертвы своим Богам на острове Хортица. Константин, как и положено праведному христианину, не решается назвать имен "демонов", которым поклонялись на острове, но упомянул, что жертвы приносили у огромного дуба. Дуб — святое дерево Перуна, Бога бурь и войны — самого подходящего для поклонения перед морским странствием в полувраждебные земли.

Любопытно, приносила ли Ольга жертвы? Маловероятно. По житию св. Кирилла, к культу священных дубов Защитника Людей женщины вообще не допускались. Но несомненно и то, что главного Бога Киевской державы не могли оставить без жертв, тем паче перед "трудным и мучительным путешествием". Кто же стоял у жертвенника? Асмунд? Юный Святослав? Неведомо…

Снова долгие дни пути, стоянки на безопасных островах, отдых, ремонт судов, море и долгий путь вдоль берега, по которому за караваном неотступно следуют разбойничьи шайки кочевников. Дожидаются, не налетит ли буря, не выкинет ли на берег русское судно. Тогда — кинуться на оглушенных крушением мореходов, и скорее в степь, увозя у седел, волоча на арканах — что и кого успели, пока не подгребли на помощь другие ладьи, пока с их бортов не ринулись длинноусые кольчужники со страшными прямыми мечами.

За устьем впадающей в Черное — Русское! — море реки Селины — Болгария. Там спокойней, нет кочевничьих банд. Впрочем, не оттого, что кочевники боятся болгар — просто начинаются уже болотистые земли Дунайского гирла. Болгары же на русов не нападают. Общая речь, общая кровь? А как же тогда доносы, исправно мчавшиеся в Византию впереди ладей отца Святослава? Нет, много среди болгар тех, что не считают русов братьями. Смотрят, как на врагов, боязливо крестятся при виде оскаленных морд на высоких носах ладей, символов Солнца и Грома на парусах. Почему? И почему не тогда не нападают?

Ответ высился над кровлями болгарских городов и деревень, мимо которых шли ладьи. Впивались в синее небо Болгарии кресты Распятого бога. И даже если дядька Асмунд не плыл вместе с воспитанником, тот наверняка хорошо помнил его рассказы, и теперь сравнивал с тем, что видел.

Где Болгария князя Крума, пившего мед из черепа цесаря, принесшего хвостатое знамя войны к самой столице врага и под ее стенами славившего родных Богов жертвами? Неужели эта страна, раздираемая на части своими ряженными в греков господами, страна угрюмого забитого народа — и есть родина тех грозных воителей? Неужели это по ней, не встречая преград, не говоря про отпор, смерчами проносятся мадьярские орды? Неужели это потомок Крума послушно, как скомороший медведь на торгу, пляшет под цареградскую дудку?

Неужели этого хотят для Руси мать и те, что с ней?

В дебрях этих тусовок даже воздух стал ядовит…

Минув берега Болгарии, ладьи русов подходят к Константинополю. Царь-город, Царьград — так звали его славяне. Крупнейший город Европы, если не мира — Царь городов. Столица преемников Цезарей древнего мира — Город царей.

Наверняка Святослав, прежде чем отправляться в гости, постарался побольше узнать о хозяине. Негоже входить безоглядно в незнакомый дом:

Прежде чем в домВойдешь, все входыТы осмотри,Ты огляди, -Ибо как знать,В этом жилищеНедругов нет ли

Так советовали "Речи Высокого" — заповеди верховного Бога норманнов, Одина, Волоса русов. В пребывании в "жилище" своих и Руси "недругов" Асмунд и его воспитанник были уверены, и вполне справедливо. Но и заповеди наверняка следовали. Перед поездкой князь и его воспитатель должны были провести не один вечер с "гречниками" — так на Руси называли регулярно плававших в Византию купцов. Неизвестно, что они узнали во время этих бесед. А вот что знаем о правившем в тот год в Константинополе человеке мы.

Будущий император был зачат и рожден вне брака. Его отец — Лев VI Мудрый, при котором Олег осаждал Царьград. Мать — известная придворная красавица, Зоя Огнеокая. Пожилой бездетный император похоронил уже трех жен, а четвертый брак православная церковь запрещала. Однако Лев не слишком почтительно относился к запретам церкви. По слухам, православный владыка баловался вещами похлеще четвертого брака — вплоть до чернокнижия и некромантии. За иными его предшественниками и впрямь водились дела, если и не столь жуткие, то не менее гнусные.

Чего стоят одни паскудства императора Михаила, в царствие коего на Царьград ходили Оскольд и Дир. Этот, собрав компанию прихлебателей, "гнусных и мерзких человеков", назначил из их среды "патриарха" — некоего Грилла — и двенадцать "митрополитов". Сборище, нарядившись в настоящие священнические облачения, шаталось по столице империи, хмельными голосами распевая похабно перековерканные церковные песнопения. Иногда сей "Всепьянейший синод" силком заставлял почтенных пожилых вельмож "причащаться" под видом святых даров — тела и крови их бога! — уксусом и горчицей. Венцом гнусностей была выходка императора над собственной матерью, женщиной религиозной и богобоязненной, да только мало поровшей в свое время августейшего отморозка… Когда она пришла в церковь на исповедь, сынок подвел старуху к ряженному в ризы главы церкви Гриллу. Склонившаяся женщина не видела лица обманщика. Исповедавшись, старая государыня простерлась на полу, испрашивая благословения. Грилл же, повернувшись к ней задом, "рыкнул афедроном своим".

Все это непотребство происходило в храме святой Софии, сердце православия.

Право, после Михаила и "патриарха" Грилла Лев, всего лишь желавший узаконить отношения с любимой женщиной и матерью своего сына, мог показаться праведником. Церковь терпела и не такое. К тому же, Львом могли двигать не только личные чувства. Может быть, у бездетного государя шевелились волосы при мысли о том, чтоб оставить престол брату-соправителю Александру, немногим отличавшимся к лучшему от печальной памяти Михаила. Пока Лев контролировал выходки братца и его кабацкой своры, но бессмертным он не был. Тут не помогало и чернокнижие. И вдруг — сын! Можно представить, что любовь императора к его пассии утроилась, можно представить и его чувства к малышу…