Охота на привидений - Артем Кораблев

Баба Дуня стала царицей бала. Она вос­седала во главе стола, за которым размес­тились все. Здесь были: я, Светка, Пал Палыч, мой отец, дядя Егор и даже Воло­дя с Игорем, не успевшие еще покинуть Ворожеево. Старик Максимыч впервые так поздно покинул свое жилище, не опа­саясь встретиться с духом Куделина. Лишь беднягу Вовку тетя Катя никуда не отпус­тила и утолкала в постель, оставшись вместе с сыном.

Мы наголодались после зсех дневных приключений, и хозяйка потчевала нас за столом чаем и всевозможными своими де­ликатесами.

— Теть Дунь, давай колись, рассказы­вай, откуда икону взяла, — прожевав блин с вареньем, настаивал Пал Палыч.

— Так я же уже рассказала, — отбива­лась старушка.

— То не нам, — возражал ее племян­ник — Давай теперь нам рассказывай. Без нас сейчас бы и след этой иконы про­стыл.

— Ох, Пашка, ну что с тобой делать, слушайте. Да и рассказывать-то особенно нечего.

В тот день, когда церковь разоряли в Ворожееве, когда Аня с Николаем иконы из нее выносили, я раным-рано встала.

Пошла скотину свою проведала, да и соби­ралась на работу идти. Я тогда в коровни­ке работала. А перед тем надо было мне еще за водой сходить. А колодец-то в де­ревне, сам знаешь, он и сейчас на том же месте.

— Ну, ну, — кивнул головой Пал Палыч.

— Баранки гну, — откликнулась баба Дуня. — Вышла я из дому, да в сторону Ворожеева-то и пошла. Вижу — в пыли на другой стороне дороги у березок, что вдоль кладбищенской ограды растут, лежит кто-то. Я думала, пьяный валяется, хотела обойти. Потом соображаю, дай гляну кто, может, кто-то из знакомых. Подошла, да и ахнула. Лежит отец Михаил. Лицом вниз и руки под себя подобрал.

Я тогда в церковь-то не ходила, хоть мать у меня была верующей, сам знаешь. Да так я в церковь-то ходить и не научи­лась. До сих пор мне все там как-то не так кажется. Но и в комсомоле я не была. Меня за то много ругали. Премий не дава­ли. Много было всякого, да что поминать. Только отца своего я им простить не могла. Вот и в комсомоле не была тоже. А отец Михаил, он к нам, когда я еще до замужества с матерью жила, заходил. За­ходил, с ней часто беседовал, и я знала, что он добрый. Хороший человек был наш поп, царствие ему небесное. Вот и жалко мне его стало. Да и вообще любого человека жалко. Вижу ведь, случилось что-то, не стал бы он так пьяным валяться. Выпить он, конечно, мог, как и все, но не допьяна. Я сначала сразу самое худшее подума­ла. Думаю, убили попа. Испугалась, хоте­ла бежать. Потом все-таки подошла, на­клонилась и за плечо его тронула. А он вдруг застонал и голову поднял. «Ты, го­ворит, кто? Ангел?» Я ему: «Отец Миха­ил, какой я ангел, я Дуня Михеева». Я тог­да уж замужем была и фамилию мужа взяла. Но вижу, что поп наш на меня смотрит и не узнает и вообще мало чего понимает. Взгляд у него такой туманный. Он мне опять говорит: «Умираю. Спаси». Я ему: «Сейчас, отец Михаил, кого-нибудь кликну». Алешка-то мой уже на войне был, так хотела в деревню бежать. А он: «Стой! Не надо! Не зови никого!» И вроде бы даже и немного очухался, взгляд у него просветлился. Поднялся на колени и гово­рит: «Не меня спасать надо, милая, а Ее». И икону мне эту протягивает. «Возьми, го­ворит, и спрячь. Сохрани, покуда время придет. Чрез нее весь град сей спасется. Только им не отдавай, тогда конец всему будет». Взяла я у него икону из рук, а он так лицом-то опять в пыль и повалился. Я плачу, жалко его, сама не знаю, что де­лаю. Бегом домой, икону отнесла и в ком­натку, где мы с Алешей моим жили, ее по­ложила. Спрятала на кровати под одеяло и бегом обратно. А он все лежит и уж не отзывается. Ну, тут я побежала в деревню, а у закрытой церкви дьякон Антон мечет­ся, отца Михаила разыскивает. Я его к не­му прямо и отвела.

Антон ростом невысок был, да силен очень. Он протопопа себе на спину взвалил и в деревню понес. А дальше уж, как там что вышло, я плохо знаю. Вот.

Отец Михаил тем же днем умер. Анто­нина, Сережкина бабушка, тогда с ним си­дела. А внучек у нее, вишь ты, какой удал­ся, вон чего сегодня понатворил.

— И что ж, тетя Дуня, — спросил седой полковник, который слушал свою родст­венницу, открыв от изумления рот, — эта икона с тех пор все это время у тебя и была?

— А у кого ж? В той самой комнатке куда я ее отнесла, там все это время и про­стояла. Только я сначала-то ее под матрас перепрятала, а уж потом, когда похоронка на Лешку пришла, тогда и достала. И то­же еще не сразу.

— Так ты что, теть Дунь, еще и в Бога веришь? — не переставал удивляться Пал Палыч.

— А чего ж в Него, Пашенька, не ве­рить, когда Он есть, — просто ответила ба­ба Дуня.

— Ну, ну-у — только и смог произнести Пал Палыч, в изумлении покачав головой.

Но баба Дуня сама продолжила:

— Я ведь верующей не сразу стала. Ка­залось мне с детства, что Бог, может, и

есть. Только все мне, кроме матери, обрат­ное говорили. Да и мать все только наеди­не, полушепотом. И Алешка мой в Бога не верил тоже. А как его убили, я дней пять просто проплакала. Месяц всего-то мы с ним перед войной и пожили. Почему-то, когда я его провожала, все мне каза­лось — вернется. А его очень скоро убили. В сентябре уже и похоронка пришла. Только я не хотела тогда в смерть его ве­рить, достала икону и стала молиться, чтобы он домой живой вернулся. Или про­сто хотя бы в живых остался. Молитв ни­каких не знала, я их и сейчас мало знаю, а все молилась, как Бог на душу положит. Так молилась, так молилась, а он уже уби­тым был.

Да еще и за брата я молилась, за твоего отца, Паша, он ведь тоже тогда на фронте сражался, с начала войны. Не знаю уж, моими ли молитвами, только отец твой живой вернулся. Контуженный, но жи­вой. Хотя его-то уж точно должны были убить, от самой границы все отступление наше прошел. И потом до конца сорок третьего все на фронте. Только после кон­тузии его в тыл направили.

А потом я у матери Евангелие взяла и стала читать. Читаю и плакать мне хочет­ся, потому что, как там написано, так и хочется, чтобы люди все жили. Посмотрю вокруг, а тут война, и до войны тоже нехо­рошо люди друг с другом поступали. А Господь-то совсем другое завещал. Читаю и вижу, что так жить и надо. Тогда, навер­ное, и поверила. А что меня в деревне все ведьмой считали, знаю. Мне это только на руку было, никто и подумать не мог, что икона у меня спрятана. Я ее все хотела в церковь отнести, да отец Михаил меня о другом просил, вот я и ждала. Баба Дуня замолчала.

— А капкан, — спросил дядя Егор, — капкан ты от воров, что ли, поставила?

— Да и не думала я о ворах-то. Говори­ла же я тебе, просила: поставь мне капка­ны на енота, он к утке моей и курам под­бирается. А ты: нет да нет. А он все бродит, паразит, вокруг курятника и во­круг дома шастает. Наследил всюду. При­шлось самой как-то что-то делать. У меня в сенях от отца еще два капкана осталось. Заржавели все. Сколько лет им. Еле рас­крыла, с топором по полчаса с каждым му­чилась. Потом пошла и поставила. Один подле курятника, второй под окошком, он там больше всего наследил. А на Сережку ставить я и не думала. Знала бы, что поле­зет, так и эти бы убрала. Разве ж можно на человека, как на зверя, капкан ста­вить?

— Да они же на волка, тетя Дуня, кап­каны-то твои, — засмеялся Пал Палыч. — Как ты в них енота хотела ловить?

— А мне, что на волка, что на енота, я на них никогда не охотилась. Откуда я знаю? Какие были, такие и поставила. Других-то нет.

— И не надо, — сказал Егор Дмитрие­вич. — С капканом и на зверя охотиться нечего, особенно в этих местах. Как зверь-то в этих железных тисках перед смертью мучается. Все равно ставят, не капканом, так петлей давят. Я такую охоту не люблю. Какая это охота, когда зверя толь­ко мертвым и видишь.

— А как это петлей? — спросил тогда я, мучимый новым подозрением.

— Петлю на зайца обычно ставят, — пояснил мне дядя Егор. — Зайцы, они по одним и тем же тропам ходят. Вот найдет охотник такую тропу и поставит невысоко над землей петлю из проволоки. Косой через нее прыгнет, а петлю вокруг него и захлестнет. Чем больше рвется, тем туже затягивается. Жестокая ловушка, зверь в ней еще больше, чем в капкане, страдает.

«Вот почему Сергей еще в лесу зайца того ободрал, — догадался тогда я, — дя­ди своего боялся. Косого в петлю они с Юркой поймали, поэтому и шкура у него на ногах была рваная». Но я смолчал, не стал сообщать дяде Егору этой новости. Зачем его еще больше расстраивать? А Юрка с Сергеем и так свое получили. Один из них даже сам в капкан угодил. Вместо этого я еще спросил о том, что никак до конца уяснить не мог:

— Дядя Егор, а почему Сергей так уве­рен был, что икона осталась в Ворожееве?

— Наверное, тут и моя вина, — нехотя отозвался Егор Дмитриевич. — Я ему тоже об иконе рассказывал. А сам многое от Антонины слыхал, его бабки, а моей тетки. Может, и она ему что-то рассказы­вала. Антонина ведь с отцом Михаилом в последние минуты рядом была, когда он Богу душу отдавал. Отца Николая и дья­кона в правление сразу уволокли, едва уз­нали, что икона пропала. Антонина одна с умирающим осталась и слышала то, что другим было неведомо. Она мне под ста­рость рассказывала, что отец Михаил вдруг на кровати перед смертью сел, сразу ее узнал и говорит: «Антонина, это ты? Знаю, что ты. Ты слушай и другим пере­дай. Запомните, пока икона Божьей Мате­ри в Ворожееве, граду сему не будет кон­ца. Хоть и погибнет он, но возродится, когда Образ Святой в храм возвратится на место его. Только время должно пройти. Запомните, икона здесь, с вами, не выда­вайте ее. Все само собой сделается. И я, чтобы никто не нашел до поры, тайну в могилу возьму».