Девушка в синем - Нина Александровна Тихонова

наши обиды: мы нисколько не возражаем против профессиональной критики и считаем ее нормальной. Мы огорчены, а теперь и возмущены постоянными обвинениями в злых намерениях!

Последовало гробовое молчание. Затем нам предложили удалиться.

Пребывание в Брюсселе сделалось для меня мучением. Нижинская и Николай Николаевич беспрестанно мстили мне за мое «выступление».

По возвращении в Париж кончались наши контракты и нас всех по очереди вызывали к Брониславе Фоминичне. Не могло быть сомнения в том, что мой контракт возобновлен не будет. С этой уверенностью и не без раздражения я вошла в ее кабинет. Нижинская показала мне на стул: «Сядьте».

— Нина, вы молоды, и в ваши годы я поступала так же. Никогда больше этого не делайте. Вы видели, как повели себя ваши товарищи?.. Я довольна вашей работой, ваш контракт возобновляется… Ваше жалованье повышается: вы переведены в старшую категорию.

Я остолбенела. Нижинская встала. Впервые мы крепко расцеловались.

Три спектакля в Брюсселе, в Театре де ля Моннэ, вопреки всем нашим ожиданиям, прошли с колоссальным успехом. Газеты, в частности «Суар де Брюссель», описывали «никогда не виданные, грандиозные по качеству и размаху мизансцены, хореографию, богатство и красоту костюмов» и с восхищением отзывались о новых произведениях Стравинского и Равеля. Они также хвалили и труппу, в которой, по их мнению, каждый артист заслуживал одобрения, и выделяли Людмилу Шоллар, Вильтзака и даже саму Рубинштейн. Триумф «Болеро» Мориса Равеля был неописуем.

Перечитывая критические статьи, посвященные Парижским сезонам Дягилева, я заметила, что, за исключением отзывов Жана Кокто[151], они все были написаны музыковедами. Балетная критика как таковая тогда не существовала. Основоположником ее во Франции можно считать Андрея Левинсона, появившегося в Париже в двадцатых годах и долго остававшегося фактически единственным в этой области автором. Как часто подробный разбор произведений самых второстепенных композиторов занимал целые страницы и заканчивался снисходительным упоминанием о том, что мсье Нижинский высоко прыгает, а мадемуазель Карсавина — грациозна!.. Так же было и теперь. Музыкальные критики восторгались новыми произведениями знаменитых композиторов, восхищались широким размахом меценатки Рубинштейн и поэтому были снисходительны к «балерине», вообще мало разбираясь в балетном искусстве.

Как полагалось, среди всех восторгов не обошлось и без конфуза. Какой-то досужий специалист в газете «Насион Бельж» нашел произведение Стравинского «ниже всякой критики». «Впрочем, чему же удивляться, — писал он, — оно навеяно темами Чайковского — этого русского ничтожества!..» Тирольские танцы второй картины (одно из лучших созданий Нижинской) он счел… вульгарными[152]! Что же касается равелевского «Болеро», то, по его словам, это просто тридцать минут одной и той же темы…

Следующим нашим этапом был Монте-Карло. Газеты снова превозносили нашу труппу, не находя слов, чтобы «достойно восхвалить грандиозный праздник всех искусств»: «Можно только восхищаться этими спектаклями, совершенство которых превосходит все когда-либо виденное».

После нескольких дней бездействия в Ментоне нас поразила трагическая атмосфера Вены, куда мы прибыли темным холодным утром. Австрия и ее столица тяжело переживали последствия проигранной войны, крушение тысячелетней династии Габсбургов, тревожную политическую ситуацию, усугубленную исключительными холодами. Грязные улицы, заброшенные здания, серая, словно обреченная, толпа, закрытые парки и музеи производили тягостное впечатление.

Наши спектакли в Венской опере проходили тем не менее с большим успехом и при переполненных залах. Приподнятая атмосфера была создана приездом самого Равеля, дирижировавшего своим «Болеро» — это стало событием.

Откровенно говоря, у нас, исполнителей, было менее восторженное мнение, чем у публики, о его и Стравинского управлении оркестром. Дирижировали они бесспорно хуже, чем такие мастера, как Гюстав Клоез[153], к работе с которым мы привыкли. Кроме того, они в качестве авторов слишком часто давали себе право поддаваться капризам вдохновения, безмерно вольное обращение этих великих композиторов с темпами было для нас неприятным сюрпризом.

Венские критики серьезно и обстоятельно писали о музыкальных произведениях, представленных нашей труппой, и были благосклонны, хотя и не словоохотливы по части самих балетов. «Болеро» было признано огромным событием. Зато досталось молодому Core за его «Давида», особенно за финальный апофеоз, превращенный, по словам одного из критиков, «в польку „Богемия“, которая развеселила бы Штрауса, если бы он сидел в своей ложе». Лишь в одной газете промелькнули сомнения по поводу техники Рубинштейн…

Переезд из Вены в Милан я никогда не забуду.

Часов в одиннадцать ночи наш поезд остановился на длительное время в Венеции, и некоторые из нас вышли пройтись. О Венеции все уже написано величайшими прозаиками, воспето поэтами, рассказано на всех языках знаменитыми и незнаменитыми путешественниками. О ней у нас дома только и слышались восторженные вздохи. Казалось, все уже известно и ничто не поразит.

Но вот — две-три ступеньки прямо с вокзала влекут к черной глубине воды. Нездешний, странный свет луны, белые линии на розовом мосту — словно магические знаки. Причудливые узоры на немых фасадах. Сваи, окутанные зеленой тиной. Словно дыша во сне, покачивается гондола. На фонарях змеятся белые спирали. Беззвучен трепет лунных блесток на воде…

Наутро мы в Милане. После призрачной ночи слепит на солнце белый каменный вокзал, новостройка, гордость современной Италии. Перекликается, смеется шумная толпа, в буфете благоухает несравненный кофе — «капучино».

Вот и Театро алла Скала. Название его все произносят с почтением. Сколько превосходных артистов с давних пор приумножало здесь славу бельканто. Сколько великих произведений под палочкой лучших дирижеров мира звучало в этом театре. Сальваторе Вигано[154], воспетый Стендалем, создавал в нем когда-то свои балеты. Его зрительный зал — пример утонченной роскоши. Сколько чудес в его музее! Раза два мы репетировали в фойе, богато украшенном росписью, но почти сразу нас перевели на сцену. На ней в полумраке внушительно пахло старым деревом и пылью. Огромная, очень покатая, уходящая в неосвещенный оркестр, она казалась пропастью, еще страшнее парижской. Слава Богу, никто от меня не требовал виртуозных подвигов. В труппе Рубинштейн они вообще не были в фаворе, да и я тогда была еще в кордебалете.

Я мало что знаю о том, как миланцы приняли наши гастроли. Судя по газетам, они не были в восторге. Рецензент «Корриеро делла Сера» раскритиковал постановку «Вальса» Равеля. В другой газете нашли, что «музыка Римского-Корсакова… просто ужасна, музыка Соге — не лучше. „Болеро“ — может быть… все же… более или менее — ничего!» Где-то Рубинштейн была названа «длинной, как день без хлеба». Труппу сдержанно похвалили.

Настроение нашего «начальства», видимо, от этих прохладных отзывов не пострадало. Нижинская была благодушна, Сингаевский не показывался.

Мне нравился город его весенний мягкий свет и воздух. Я осматривала музеи, лазила на крышу Дуомо, откуда