Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Все одно! Блестящие сапоги настоящего хрома, на полувысоких каблуках, халявки с козырьком, прикрывающим коленные чашечки. И шпоры! Идешь — звон в ушах. С ума сводила шашка. Нет, не вернется он в хутор после действительной. Останется на сверхсрочной…

Хрустнула ветка. Из-за корявой, облетевшей ивы вышла Аришка. В руках ватник и шапка.

— Шукаю по всей балке… Парнишонка Нюрка присылала. Ждет…

Выхватил одежку. Пока одевался, пыл пропал. Чего понапрасну травить душу ей? Пальцы отпускали крючки с нитяных петель. Сестра придержала его руки.

— Девку зачем виноватить? Доля у нее такая. А тебе, братушка, не судьба.

Водворяя крючки на место, сообщила еще новость:

— Атаман привез из Веселого сватов. Сам бегал. Гулянка идет… Нюрку пропивают.

Не кружил Борис балкой, бежал напрямки, по хутору; сокращая путь, пересек плац. Домниным проулком выскочил за сады. Насупленно темнеют кусты бузины у канавы. Откуда покажется? Обычно встречает на этом развилке, пробитом скотиной. Дышал шумно, силясь унять колотившееся сердце. Шапкой растирал слипшиеся на лбу волосы. В голове — кутерьма, мешанина. Что скажет? Чем утешит? Злоба подступила к горлу: «Казарва, чигаманы… Не поставите на колени!»

Злость сменило беспокойство. Околесил по бурьянам сады, кладбищенский курган. Видать далеко по желтому выгону; уши сверлит нудная тишина. Вернулся к фила-товскому колодезю. Шало, потерянно окидывал вчера еще такие близкие деревья. Они сбросили осеннюю одежду; крайняя яблонька пока в летнем — сиротливо жмется к корявой оголенной жерделине.

Безголосо, сумно. Сумеречная тишина наваливается камнем. Едва сдерживался не заорать во все горло, не позвать. Не может быть… Она ждет. Тут она, тут! Да вот же… Нюрка! Отчаянно, из всех сил тряханул яблоньку.

В глубине сада отозвалось. Треск веток. В неясной возне — не то голос птицы, не то стон человека…

Кинулся Борис на шум. Споткнулся. Она, Нюрка! Ножом полоснула страшная догадка: «Не дождалась!..» Подхватил мягкое тело. Не пустила веревка. Дернул. Так и вытащил за собой яблоневую ветку в прогалину, на светлое…

Петля на шее слабкая — не затянулась. Веревка толстая, видать, налыгач. Конец старого налыгача раздерган, обшарпан; узел завязывала неумело, в спешке. Да и сук не по себе облюбовала…

Встряхнул — открыла глаза, угадала.

— Подумала… не придешь…

Ойкнула, забилась в судорожном рыдании.

Тупо, бессмысленно Борис перебирал тяжелую холодную косу. Подбородком удерживал ее вздрагивающее плечо.

Над самым ухом — голос:

— Ага-а. Вот голубки!

Захарка нагнулся, взял у него косу; наворачивая на кулак, усмехался, душил самогонным перегаром:

— Будет, попользовался… Надо и честь знать.

Рывком поставил сестру на ноги.

— Су-учка-а! Удавить мало такую…

Не успела развернуться рука. Удар пришелся ему в грудь. Всхлипнув, снопом упал на перекопанную грядку. Борис крутнулся: кто еще, налетай? Нет охотников. Жаль, кулаки нестерпимо чешутся…

Отвязав налыгач от сломанной ветки, по-хозяйски смотал его, скрепил петлей. Потянул опамятавшуюся казачку. У сеновала попробовала Нюрка освободить руку — сдавил крепче. Поодаль молча придвигалась ватага.

Сроду не ступала нога Бориса на просторный атаманский двор. Заказан ему сюда ход. А нынче довелось. Без спросу. Скрипели под подошвами оттертые добела порожки высокого крыльца. Послушно открывались все двери куреня. Встал посредине горницы, расставив ноги, будто под ним ходуном ходил крашенный суриком пол. Гости смолкли.

— Кирсан Игнатович, гуляете… А дочка… руки хотела на себя наложить.

Бросил Борис под ноги поднявшемуся атаману, смотанный налыгач, отпустил и обмертвевшую Нюркину ладонь.

4

К вечеру разгулялась вьюга. Борис ввалился в мазанку. Нары пустые, ни души. Иные табунщики еще не вернулись с отгонов; другие возятся на базу. Чалов в хуторе.

Насвистывая, развесил на свободные гвозди кожух, крольчатый шарф и мохнатую шапку, забитую снегом. Вязанные из крученой пряжи двупалые варежки примостил на горячий окраек плиты.

Шарил в торбе со степными пожитками, искал хоть завалящий домашний сухарь; осточертел до тошноты панский хлеб — из рощеного жита, что ли? Отбросив торбу, прилег на нары.

Умостив под затылок руки, незряче глядел в высветленный кружок от лампы на корявом потолке. Думками весь был где-то далеко… Бродил ощупкой, похоже как в потемках или тумане. Недобрая сила воротом гнула его до хутора, тащила по плацу, тесному проулку к садам…

Не знает, куда девать себя. Дикая тоска ухватила за горло, впилась мартовской волчицей. Кроме как этой степи, бугров да Казачьего, ничего не знает, нигде не был. Помнит бабкину хату на глинистом яру, в слободе Большая Мартыновка: обитал там после смерти матери. Но это близко, на Салу. Подальше бы убраться.

Впервые с такой болью Борис ждал пасхальных праздников. Видит бог, не хочется казать глаз своим домашним, хуторцам, даже близким друзьям-товарищам.

Застучали в ставню. Почудилось, на самом деле? Красная распяленная ладонь разгребла завьюженную шибку в оконце; в черноте к стеклу приник нос, сумно, меркло отразили округленные глаза ламповый свет из хаты.

Двинул ногой чуланную дверь крикнул:

— Кто там? Входи…