Новое тысячелетие - Вера Камша

Рон попал в тюрьму.

За мелкую кражу.

Он уже не учился и не работал, жил в каких-то трущобах, получал мизерное пособие, Водился с сомнительными личностями, занимался сомнительными делами. За ним присматривала полиция, власти подозревали, что он связан с торговцами какой-то гадостью.

Но посадили его за то, что он украл из маркета два пакета сублимированного мяса.

— Я написал ему письмо. От твоего имени.

Рона Гедрока выпустят перед самым Рождеством. Он сам укажет место, где будет жить. Ему подыщут работу. И будут присматривать за ним какое-то время. Незаметно и ненавязчиво.

— Он приедет к нам, бабушка Ангелина…

Джонни вешал над входной дверью гирлянду и так увлекся, что не обратил внимания на то, как на улице остановился желтый кар, как хлопнула дверца, и скрипнула калитка.

Высокий человек в черном плаще и в мятой шляпе остановился на расчищенной дорожке и какое-то время следил за действиями робота. Потом он хмыкнул и громко сказал:

— Эй, железяка, правый край выше подними.

Джонни повернулся, сказал неуверенно:

— Я ровняю по косяку.

— А он перекошен, ты ослеп, что ли? Равняй по карнизу, бестолочь.

— Меня зовут Джонни. Я друг.

— А я Рон. Рон Гедрок. Слышал о таком, железяка?..

Рон Гедрок выглядел лет на сорок, хотя в действительности ему недавно исполнилось двадцать девять. Его обвислые, землистого цвета, щеки были небриты, маленькие вялые глазки прятались под опухшими веками, серые подглазины были похожи на гниль.

— Да, Рон. Мы ждем тебя.

— Ты ждешь меня, железяка? — усмехнулся Рон. — А какое тебе до меня дело?

— Я друг бабушки Ангелины. А ты — ее внук.

— Ну-ну… Как старушка себя чувствует? Здорова? В разуме еще?

— С ней все хорошо.

— Честно говоря, я и не думал, что она жива… Пусти-ка меня в дом, железяка. Подвинься… Давно я тут не был…

Рождество они встречали втроем.

Бабушка Ангелина была необычно суетлива, она торопилась сделать как можно больше дел, произвести как можно больше движений, сказать как можно больше слов, будто боялась, что сейчас вдруг все завершится, и ее семья — ее настоящая семья — пропадет, разбежится, кончится,

Джонни, напротив, говорил мало, он старался держаться рядом с Ангелиной, подхватывая все, что валилось у нее из рук, помогая поднять то, что она поднять не могла, подсказывая ей имена и названия, которые она не могла вспомнить.

А Рон ел и пил. Неуверенно улыбался. И посматривал по сторонам.

Он оценивал дом.

— Ты совсем не изменился, — вздыхала бабушка Ангелина. — Ты всегда был похож на деда, и со временем это все заметней. Сколько же лет прошло?.. — Она вспоминала прошлое, и выцветшие глаза ее начинали блестеть влагой. Джонни подавал ей чистый платок, и она прятала в нем лицо. — Мама твоя ведь совсем молодая была… А губы у тебя от нее… А все остальное — от деда… — Она хотела встать, чтобы принести фотоальбом, но Джонни опередил ее. — Смотри, ты — вылитый он… — Она перелистывала страницы, показывала старые фотографии, и сама не могла на них налюбоваться — она плохо видела, но зато хорошо помнила…

А потом был Новый год — еще один семейный праздник, чуть менее пышный, но не менее радостный.

Они встретили его на улице; они смотрели, как распускаются в небе астры фейерверка. И Рон, глядя в небо, вдруг сказал:

— Я знаю, кто ты такой, железяка. Я догадался, да.

— Его зовут Джонни, — сказала Ангелина и ахнула, когда очередной залп салюта расцвел в небе целым букетом.

А ночью, когда старая Ангелина спала словно ребенок, а железный Джонни в колпаке Санта Клауса сторожил ее сон, Рон спустился в подвал и что-то там делал почти до самого утра.

Новая жизнь вполне устраивала Рона. По крайней мере, на этом этапе. Старые дружки его потеряли, и он не очень расстраивался по этому поводу — за ним числились кое-какие долги, недостаточно большие, чтобы его начали искать, но весьма значительные для него персонально. Возвращаться к своим старым занятием он тоже не горел желанием — он понимал, что в этом случае рано или поздно снова угодит за решетку. А ему туда очень не хотелось.

Новая работа ему не то чтобы нравилась, но он с ней смирился. Она была необходимой платой за свободу. И он не считал, что эта плата столь уж велика. На работе иногда было весело и порой интересно. За работу неплохо платили, и эти деньги он мог тратить только на себя — ему не надо было оплачивать квартиру и еду. Все это было у бабушки.

В некотором роде, он был ей благодарен. Он хорошо помнил, как любил раньше ее визиты, как ждал конфет и подарков. Что-то шевелилось в его душе и сейчас, когда он видел ее, слышал. Он понимал, что она любит его. Любит таким, какой он есть. Он не рассказывал ей, чем занимался все эти годы, и она, кажется, даже не знала, что он сидел в тюрьме. Но он не сомневался — узнай она все, ее отношение к нему не изменится.

Он — ее внук. Единственный родной человек.

Человек…

Было еще одно близкое существо. Не кошка, не собака, не хомячок какой-нибудь. Железяка с пластмассовым лицом, похожим на театральную маску.

Иногда Рон, глядя как Джонни ухаживает за бабушкой Ангелиной, чувствовал нечто похожее на ревность.

И злился.

Но еще больше он злился, когда думал о том, что за ним постоянно наблюдают.

Он ненавидел слежку с детства, с приюта. Там было полно камер, воспитателей и доносчиков. Нельзя было даже в туалет сходить тайно, интимно — в унитазы были встроены датчики, они фиксировали, кто воспользовался туалетом, как именно, в какое время, они анализировали испражнения и сообщали наверх, если в анализе было обнаружено что-то подозрительное… А потом был колледж и кампус. Рон думал, что студенческая жизнь будет куда более свободной. Он ошибся. Те же камеры, те же воспитатели, те же добровольные шпионы. Рон ненавидел доносчиков, а когда из-за одного из них его вышвырнули из колледжа, он возненавидел их сто крат сильней.

Это они — камеры, воспитатели и доносчики — сломали ему жизнь.

Так думал Рон.

— Эй, железный друг, подойди. — Рон стоял возле открытого хода в подвал. — Помоги мне кое-что поднять.

— Да, конечно, — с готовностью отозвался Джонни.

Раз в месяц, обычно по субботам, Ангелина ходила в церковь. Роботов в храм не пускали, поэтому Джонни оставался дома. Он лишь провожал Ангелину до такси, а потом встречал ее у калитки. Она отсутствовала два часа — всегда.

Два часа одиночества. Один раз в месяц…

— Она скоро вернется, — сказал Рон подошедшему роботу. — А мы подготовим ей сюрприз.