Кустодиев - Аркадий Кудря

Намного глубже проникает в суть искусства художника Н. Н. Врангель с его взглядом на Венецианова как своеобразного творца идеальной жизни, в которой простой люд не знает ни забот, ни горя, ни нужды, «старики сидят у завалинки, девки водят хоровод, а парни играют в городки или бабки».

А как нестандартны и по-своему хороши пышнотелые «Купальщицы» на одной из картин Венецианова, воспроизведенных в журнале. Из статьи Н. Врангеля можно узнать, что для картины позировала крепостная из деревни Сафонове по имени Маша и «та же Маша, которая купается в лесу со своей подругой, изображает и балерину, одевающуюся к балу»[175].

С того времени Венецианов входит в круг любимых Кустодиевым русских художников, созвучных ему своими творческими установками.

В осеннем Петербурге Борис Михайлович заканчивает выполнение своего давнего обязательства. Его соученик по Астраханской духовной семинарии, отец Дмитрий Алимов, ныне настоятель церкви Рождества Богоматери в селе Житкур Царевского уезда Астраханской губернии, обратился к Кустодиеву с просьбой написать для этой церкви три иконы.

В конце октября Борис Михайлович сообщает отцу Дмитрию: «Не знаю, понравится ли Вам характер моих картин, они писаны во фресковом роде и нисколько не натуралистически. Я исходил, конечно, из предположения мистического и религиозного чувства, когда натурализм уступает место видению духовных глаз.

Ради этого сделаны необыкновенное освещение и сияние в “Воскресении” и восточный характер волхвов “с Востока” в “Рождестве”.

“Богоматерь” работаю, а потому еще не могу окончательно об ней сказать… Затем я хотел бы их сделать светлыми, так как светлая живопись на стенах очень выигрывает…»[176]

В этом письме Кустодиев не упоминал, что начал писать Богоматерь с Младенцем со своей жены и маленького Игоря. Не мог он писать и о том, что его начала серьезно беспокоить боль в руке, отчего работа идет не так быстро, как хотелось бы. Но Екатерине Прохоровне об этом сообщено.

Все пока надеются на лучшее, и никто из них не может и предположить, что так впервые проявила себя коварная и страшная болезнь, мучившая Кустодиева до конца его жизни.

Как человеку творческому, Кустодиеву всегда был присущ критический взгляд на свою работу. Некоторые уже законченные картины и портреты хотелось спустя какое-то время вновь переработать и улучшить. В этом плане характерна история с портретом А. Д. Романовой, исполненным по заказу ее мужа, влиятельного чиновника и известного коллекционера живописи Петра Михайловича Романова. Накануне отъезда в Италию Борис Михайлович зашел к ним в гости, увидел на стене портрет Александры Дмитриевны, написанный год назад, и ужаснулся тому, как он почернел. «Он показался мне отвратительным. Буду переделывать, и что смогу, то сделаю»[177], — написал он тогда жене.

При постоянных сомнениях, правильно ли он развивается в творческом отношении, крайне важны были знаки общественного признания. Вот почему так порадовало Кустодиева известие, что картина «Ярмарка», которую вместе с другими его работами безжалостно раскритиковал П. П. Муратов, приобретена Третьяковской галереей. В совет галереи, решавший вопросы о покупке картин, входили известные и авторитетные художники — В. А. Серов и И. А. Остроухое, и они разбирались в живописи не меньше Муратова.

Другая приятная новость пришла из Венеции. Президент состоявшейся там Международной художественной выставки информировал Кустодиева о присуждении ему большой золотой медали — единственной в русском отделе.

Но все радостные известия померкли перед постигшим семью на исходе года горем: в декабре, прожив лишь одиннадцать месяцев, скончался от инфекционного менингита малыш Игорь.

Сообщая священнику Алимову о завершении работы над заказанными им иконами, Борис Михайлович не умолчал об этой беде: «“Богоматерь” написана мною при самых тяжелых обстоятельствах. Когда я начал ее писать, для Младенца позировал мой маленький сын; я успел зарисовать его голову и ножки, а через неделю он у нас умер — это была ужасная для нас потеря, и Вы можете представить себе, с каким чувством я заканчивал картину и как она мне дорога…»[178]

На выставку Союза русских художников, пятую по счету, Кустодиев представил несколько картин — «Праздник в деревне», «Священник и дьякон», портреты поэта С. Городецкого и дочери Ирины («Девочка с собакой»), а также несколько этюдов с видами Венеции. И вновь, как и в прошлый раз, получил за них нагоняй, уже от М. Волошина, все активнее пробовавшего свои силы на ниве художественной критики. Статья Волошина «Русская живопись в 1908 году» появилась в газете «Русь».

«Большое искусство всегда радостно»[179], — этот постулат автора особых возражений не вызывал. А вот дальше уже хотелось поспорить. Хотя бы с утверждением, что «русский художник тем более становится русским, чем больше сокровищ Запада несет он в своей душе»[180]. Закономерно, что, следуя этой логике, автор восторгался работами Ал. Бенуа, чья живопись отображает стиль Людовика XIV, и картинами Л. Бакста, передающими стиль архаической Греции.

А вот иные… И М. Волошин выносил уничтожающий приговор: «Не потому ли так скучны, сухи и ограниченны, так “безрадостны” те живописцы, которые хотят быть русскими, не становясь европейцами. Какое уныние царствует во втором этаже “Союза”, где висят А. Васнецов, Малютин, Кустодиев, Переплетчиков и др. Пальма первенства в этой области принадлежит бесспорно Кустодиеву, с его “веселящимися пейзанами”, “сознательными священниками”, “купеческой инфантой” и хитреньким Городецким»[181].

Конечно, размышлял по прочтении больно задевшей его статьи Кустодиев, как художник он не похож ни на Ал. Бенуа, ни на Л. Бакста. Мало у него общего и с французами М. Дени и Одилоном Редоном, чье творчество, помнится, Волошин популяризировал в журнале «Весы». Ну и что же? Не исключено, что на мнение Волошина, постоянного автора «Весов», повлиял прошлогодний суровый отзыв П. Муратова, который тоже нашел в Кустодиеве «мальчика для битья». А что касается «хитренького Городецкого», то и здесь Волошина понять можно. Дебют поэта он горячо приветствовал в той же газете «Русь», поместив в ней восторженный отзыв о книге «Ярь», в котором присутствует и портрет Городецкого, напомнившего Волошину молодого фавна, прибегавшего из скифских лесов, и пленного варвара, и египетского бога Тота с птичьей головой и с руками врубелевского «Пана», и молодого Мицкевича…[182] Целый рой образов, и на этом фоне реальный портрет реального человека, а не сказочного героя, каким рисовался он Волошину, кажется уж слишком прозаическим. Ну и пусть, если так ему хочется, тешится просвещенный критик плодами своего красноречия.