Rosstan - Gurulev

Но мужику эти слова не по нутру пришлись.

– Вот Колька вернется, еще не то сделаем. На тройке – все кони в масть – кататься будем. Сенокосилку купим. Как у Богомяковых была. Эх!

– Богомяков-то за границу убежал. Из-за своего богатства, – сказала Устя.

– Потому убежал, что был против Советской власти. А я за нее, за эту власть. У меня дети в партизанах были: Кольша и ты. Да и сам в стороне не сидел. Помогал, чем мог.

Николай приехал неожиданно. Даже для матери, которая ночами прислушивалась, не звякнет ли тяжелое кольцо у калитки, не заскрипит ли снег под знакомыми шагами. После обеда задремала мать, открыла глаза: перед ней Николай. В полушубке, в промерзших валенках. Стоит, улыбается. Живой, здоровый.

Крепко обрадовал Алеху приезд сына.

– Пойдут теперь дела. А то один, совсем избился.

Не успел Николай обогреться, как отец потащил его во двор хозяйством хвастаться.

За домом, под навесом от злого северного ветра, стояла пара тяжелых круторогих волов. Волы лениво и сыто пережевывали жвачку, роняли на землю светлые слюни.

– Видишь, каких красавцев добыл? А? – отец хлопает черного вола по могутной, в складках шее. – А когда я их купил, они еле копыта переставляли. Не волы – а балалайки.

Николай громко удивлялся, и это еще больше взбадривало Алеху. Но не все говорил Николай, что думал. Разросшееся хозяйство радовало его и одновременно пугало.

– На таких волах, да со своими конями весной хлеба десятины две посею, – делился планами старший Крюков.

– Не много ли? Ведь даже Богомяков не каждый год столько сеял. Да и где земли подходящей возьмешь?

– Он две десятины имел, а мне почему нельзя? И посею на богомяковых же землях.

– Заместо Богомякова в поселке хочешь стать?

Но Алеха вопроса не понял, засмеялся.

– Куды мне до него? Он счета своим овцам, поди, и не ведал, а я шарком каждую признаю. Сказал тоже.

Отец взглянул на лицо Николая.

– Да ты замерз совсем. Идем в избу. Эх, и загуляем же мы сегодня! Отметим конец твоей службы.

– Да не отслужил я еще. Просто на побывку удалось вырваться. На неделю.

Алеха разочарованно хлопнул рукавицами.

– А я-то, старый дурень… А совсем когда домой-то?

– Может, к весне приеду. Хотя рано об этом сейчас загадывать.

Ладный стал Колька. Крепкий. В плечах широкий и ростом удался. Лицом – жесткий, в отца. Совсем в мужика за эти четыре года, как ушел с партизанами, вымахал Колька. И голосом загрубел.

– А ты, сестра, все еще не замужем? – мужичий голос у Кольки. – Или никто сватов не шлет? Северька-то куда девался?

– Тут он, – вспыхнула Устя.

– Сегодня же задам стервецу трепку. Заморочил девке голову – и в кусты. Или сама отказываешь?

Устя не ответила, а отец крякнул неопределенно. Николай понял, что разговор этот продолжать сейчас не надо, замолчал.

Хорошо Николаю Крюкову в отцовском доме. Тепло душе. Привычно, спокойно. Словно вернулся в раннюю свою юность. За окном леденеет ветер, за окном бескрайние, промерзшие до звона степи, а в доме жарко, топится большая русская печь, тоненько поет желтый самовар, щурит сонные глазки кот Тимоха. Белые занавески на окнах, герани в глиняных горшках, широкие поскрипывающие половицы.

Ходит вдоль стен Колька, разглядывает давно знакомые фотографии. Все его сегодня радует, сладко тревожит. Крепко намерзся Колька за четыре года.

– Живете как?

– Ладно живем, – отец рад, что забыл парень про Устино замужество. – Сам видел.

– Ну а другие? Северька, Федька, соседи?

– Всяко, – ответил Алеха. – Бывает, беляки тревожат. Хунхузы всякие. Скот угоняют. Я винтовку всегда свою наготове держу.

Алеха правду говорил. Нет-нет, да и прорывались из-за кордона конные группы. Поселки обходили – боялись. А скот угоняли. Особенно осенью. Сейчас зима, поутихли бандиты. Не раз кричала молодежь, что надо идти на ту сторону, отбивать скот обратно. Но казаки из тех дворов, чья животина оставалась в целости, горланили не так рьяно. Больше про охрану говорили. Так ни разу и не сделали ответный набег.

Отдохнув с дороги, Николай хотел было пойти к друзьям, но Устя сказала, что Северька, Филя Зарубин и Лапин Иван, за которым укрепилась кличка Хромой, приедут из завода только сегодня к вечеру – там у них какой-то важный партизанский съезд, а Федька сейчас прибежит: видела она за воротами Степанку, тот мигом братану сообщит.

Федька и верно прибежал скоро. Тяжелой лапой, красной от мороза, толкнул своего сотенного командира в плечо. Но тоже, как и Алеха, огорчился, узнав, что приехал Николай на побывку, не совсем.

– Не надоело еще тебе служить?

– Может, и надоело. Да врагов еще много осталось.

– Есть еще, – согласился Федька.

Но приятелям поговорить по-другому, спокойно, не удалось. Узнав о приезде Николая, стали приходить посельщики, поздравлять с приездом, расспрашивая о далекой и пугающе огромной Чите, где, говорят, жулики днем подметки режут. Чуть ли не одним из первых притопал Ганя Чижов.

– Давно ли, паря Николай, геройского партизанского командира, Осипа Яковлевича, видел? Может, в гости собирается, так примем с нашим удовольствием.

Своим пятидневным пребыванием в партизанах Ганя очень гордился, подчеркивал, что он партизан, и говорил об этом к месту и не к месту. Особенно часто стал Ганя говорить о своих заслугах перед новой властью, когда уездный ревком стал выделять хлеб для маломощных партизанских семей и семей, потерявших кормильцев.

Народу в горницу набилось порядочно. Все нещадно курят, и серый махорочный дым тяжело плавает по всей избе. Пришел даже Сила Данилыч, переболевший первым страхом. Сила одет, как и большинство: в иргачах – штанах из выделанной овчины, – в полушубке, лохматой папахе. Никак не подумаешь, что у Силы двор побольше, чем у других, и золотишко припрятано в памятном месте.

За разговором, когда беспрестанно хлопали тяжелые, обитые кошмой двери, никто не заметил, как вошли в избу Северька и Иван Лапин. Только Устя встретилась с Северькой глазами, улыбнулась ласково.

Северька, перешагивая через ноги сидящих у стен казаков, прошел вперед, крепко поздоровался с Николаем.

– Говорят, Николай приехал, – Северька не выпускает руку приятеля, – мы с Иваном чаю попили и сюда.

Все замолчали: не скажут ли чего о съезде. Но Северька только охлопывал своего сотника, а Иван пристроился на лавке, вытянул больную ногу, закурил. Хотя нет, тихо! – не пропустить бы чего, комсомольский секретарь говорить начал.

– Дела у нас должны пойти, Кольша. Совсем удивительные дела.

В этот зимний вечер собравшиеся в доме Крюковых казаки были огорошены словом «коммуна». Слово многим было знакомо давно, но оно неожиданно приняло особый смысл, когда и хромой Лапин сказал, что в их поселке решили организовать коммуну.

– Пойдет в коммуну, кто хочет. Кто не хочет, пусть в своем доме сидит. Насильно никого тянуть не будем.

Многие вздохнули облегченно, но виду не подали. «Дело добровольное. Значит, и погодить можно, присмотреться».

Но заговорили враз. Дела-то какие.

– Обчее все так и будет?

– Может, и робяты?

– На моем Калюнке Ганя Чижов ездить станет? А накормит он моего коня, не запамятует?

Но Иван понял, что надо непременно самому что-то веское сказать, не дать свести разговор к злой шутке.

– Товарищи! Погодите маленько. Остыньте. Вначале я вам доложу, потом говорить будете. Только зубы мыть не надо. Запишется в коммуну только, кто хочет, добровольно. Ежели не хочешь – сиди и помалкивай.

Из кути хозяйка вынесла на деревянном подносе широкий строй рюмок; рюмки туго вызванивали, роняли короткие блики. Подошла к мужикам.

– Выпейте-ка за приезд. С морозу да с устатка.

Лапин взял рюмку толстыми от мороза пальцами, подмигнул Николаю – поддержи, командир, коль надо будет, – легко проглотил ханьшин.

– С холоду да после бани – первое дело.

Иван встал, поклонился хозяйке, отдал рюмку.

– Так я вот опять про коммуну. Такая уже существует. В Таре. И организовали ее такие же, как мы, партизаны. Не дожидались, когда их подтолкнут, как теленка к сиське. Вот. Ну, а какие выгоды может дать коммуна, судите сами. Землю поднимать артельно легче, косить легче. Да мы кучей-то такие стога наворочаем… Потом, опять же, кто машину один может купить? Да никто.

– Верно, – обрадовался Ганя, – на машине-то ой-е-ей! У Богомякова-то косилка. Так и чешет, так и чешет.

Но на Ганю шикнули: не мешай говорить.

– Правда, некоторые из вас могут сказать, – продолжал Иван напористо, – что я и сам смогу посеять хлеба достаточно. Верно, есть среди вас такие: и кони справны, и плуги во дворах стоят, и здоровьем Бог не обидел. А сосед твой еле до Рождества хлебом дотягивает. Это как? Да если так жить, так нечего и революцию было делать. Незачем помирать нашим товарищам было.