Напряжение счастья (сборник) - Ирина Муравьева

Николай Арнольдович замешкался перед раскрытой дверью, думая поздороваться и пройти дальше, но вдруг увидел, что Тэд изо всей силы трет себе кулаками глаза, как это делают дети, чтобы скрыть слезы.

– Вы знаете, Ник? – глубоким басом, в котором тем не менее было что-то детское, сказал Тэд. – Сегодня ведь год, как моя Лизи…

– О? – встрепенулся Николай Арнольдович. – Подумайте: год! Бедняжка, бедняжка…

– Бедняжка-то я, – тем же детским басом отозвался Драйвер. – Бедняжка тот, кто остается.

Николай Арнольдович молча вытащил из кармана смятую телеграмму и положил ее перед Тэдом. Тэд торопливо, услужливым детским движением, вытер мокрые щеки, прочитал и вопросительно посмотрел на Николая Арнольдовича своими выцветшими голубыми глазами.

– Когда вы летите?

– Куда я лечу?

– Как куда? Хоронить? Ведь они же зовут вас!

Николай Арнольдович опустился на соседний с Драйвером стул и схватил было телеграмму, чтобы сунуть ее обратно в карман, но рука его вдруг задрожала так сильно, что он раздраженно отдернул ее и прикрыл книгой, как что-то чужое и вовсе ненужное.

– Вы жили в Москве тогда, Тэд? Вы ведь помните это все. Верно?

– Жил, но я не в Москве, – пробормотал Драйвер и высморкался. – Жил тогда в Ленинграде. И там познакомился с Лизи. Она работала переводчицей в шведском посольстве. Это было прекрасное время. Да, Ник. Я был весь переполнен любовью!

Голубые глаза его опять налились слезами, и Николай Арнольдович подумал, что он, может быть, выпил, но тут же отбросил это подозрение.

– Там было столько любви, – продолжал Драйвер. – Она была во всем. Душа запоминает время, когда в ней так много любви. Согласны вы, Ник? И я помню каждую мелочь, каждую ерунду, как сокровище. Я, например, помню какую-то старуху, которая подошла к этому автомату, – знаете? – из которых пили газированную воду. Она не знала, как им пользоваться. И она посмотрела на меня и сказала: «Сынок, а ты сделай мне, милый, водички попить».

Последнюю фразу он произнес по-русски, махнул рукой и опять высморкался.

– Вы встретили Лизи, – резко, чтобы прервать слишком чувствительный разговор, сказал Николай Арнольдович, – а я встретил одну женщину, которую сейчас совершенно не помню. И от нее у меня был ребенок. Вернее, у нее был ребенок от меня. Но она не была ни женой моей, ни невестой, и вообще все это могло бы для нее плохо кончиться. Кроме того, она была замужем.

– Вы уверены, – мягко прервал его Тэд, – что это был ваш ребенок?

– О, конечно! Нина попыталась даже уйти ко мне, но муж и вся его семья вернули ее тогда силой. Они очень боялись неприятностей с властями. Но у нее не было отношений с мужем, когда мы с ней… Я ей верю, я знаю, что не было. Ребенок был мой. Без сомнения.

– Как вы можете не полететь? – совсем тихо спросил Драйвер. – Ведь вы же должны попрощаться.

Николай Арнольдович растерялся. То, что говорил Тэд, было для него полной неожиданностью. Лететь, чтобы попрощаться… с кем? С умершей, которая биологически (он мысленно подчеркнул это странное слово!) была его дочерью, но не знала его, и которую он видел всего лишь два раза?

Черная маслянистая вода Патриарших прудов была густо засыпана листвою. Утки изредка переговаривались в темноте, хлопотливо и беспокойно, как женщины на вокзале. Было не холодно, но призрачно как-то, накрапывал дождь, и окна светили сквозь тонкие капли, напоминая ему окна парижские, пражские, детство…

Николай Арнольдович хотел поспеть на премьеру «Вишневого сада» во МХАТе, поглазеть на девушек, прихорашивающихся перед зеркалами, услышать их запахи, аплодисменты, увидеть, как торжественно раздвигается старый занавес, как на сцене начинается движение, волнение, разговоры… Вместо этого он уже час сидел здесь, на мокрой лавочке, рядом с памятником баснописцу, и ждал, пока Нина накормит ребенка. Так они договорились. Она накормит ребенка и придет сюда вместе с ребенком, чтобы Николай Арнольдович наконец-то посмотрел на него. Вернее сказать, на нее. Ребенок не мальчик, а девочка. Ксения.

Наконец он заметил Нину, которая спешила к нему, толкая перед собой блестящую от дождя, вспыхивающую в раскачивающемся свете фонарей коляску. Он помнил, как сердце его застучало. Они ведь не виделись долго. Нина приостановилась, словно ей стало трудно двигаться, и он почувствовал, с какой силой ее руки вцепились в эту коляску и как она вся напряглась и застыла. Тогда он побежал к ней сам, перчатки упали в лужу, но, кажется, он их не поднял. Как странно, что все это – как фотография. Достанешь откуда-то, из влажной и темной коробки сознания, смотришь и смотришь… Упали перчатки. К чему это помнить?

Николай Арнольдович поцеловал Нину в мокрую теплую щеку и, заглянув под клеенчатый козырек коляски, увидел сидящего в ней большеглазого ребенка. Он не знал, что сказать, что сделать, боялся обидеть Нину, которая, задыхаясь от быстрого бега, с ожиданием смотрела на него. Ну, что же? Прекрасный здоровый ребенок. И имя достойное, русское: Ксения.

А потом, через четыре почти года, когда Николай Арнольдович был уже женат, успокоен, ухожен, предоставилась возможность поработать в ИМЛИ, поехать на месяц в Москву, – он поехал, думая разыскать Нину и даже увидеть ребенка, но не успел, потому что Нина разыскала его сама (тогда ему пришло в голову, что она как-то, через общих московских знакомых, ни на день не упускает его из виду!), она разыскала, позвонила в гостиницу из автомата – иначе нельзя, ведь опасно! – и прибежала в музей, где Николай Арнольдович выступал с докладом о Пушкине и о Державине. Чуть только он поднялся из подвальчика, где была раздевалка, вспухшая от тяжелой зимней одежды, платков этих вязаных, шуб, благоухающая снегом, – как Нина неожиданно выросла перед ним, испуганная, только что с улицы, с московского ветра, с мороза, держа за руку закутанную, в широкой цигейковой шубке и капоре, девочку.

– Мне нужен билет до Москвы и обратно, – глуховато и спокойно сказал Николай Арнольдович в трубку. – Но только мне срочно.

– В Россию без визы нельзя, – приветливо напомнила знакомая агентка, у которой они с Маргаритой недавно заказывали билеты в Токио.

– Ах, виза! – сморщился Николай Арнольдович. – Забыл я про визу.

– И это не меньше недели, – сказала агентка. – Они не торопятся там, в Вашингтоне.

– Но мне же на похороны, – вдруг буркнул он и вспыхнул. – У меня там умерла… Короче, мне нужно успеть, вот в чем дело.

– Тогда я вам сделаю срочную. Правда, дерут. Почти восемьсот. Завтра будет готова. А что вы хотите? Lufthanza есть, Delta.

– Нет, мне бы лучше на Swiss. Там вроде кормят прилично…

– Сейчас, погодите…

Николай Арнольдович услышал, как пальцы музыкально зашелестели по клавишам компьютера.

– Готово, – вздохнула она. – Высылаю. Пересадка в Цюрихе. В Москве в понедельник, в час дня. Вас устроит?

– Прекрасно, прекрасно, – пробормотал Николай Арнольдович.

– Мистер Брюлоу, – сочувственно сказала знакомая агентка, и он почти увидел, как она сложила губы сердечком. – У вас там, в Москве, кто-то умер?

– Да, дочь умерла, – сердито ответил Николай Арнольдович. Агентка тихо ойкнула. – Вот номер кредитной карты, пишите.

Вернувшись домой, он сразу же начал укладываться. Маргариты не было, и только через час он услышал, как во двор въехала ее машина.

– Прости, задержалась, – сказала она, войдя в спальню с какими-то пакетами и коробками. – Вот, Машеньке, в Токио… Ты пообедал?

Взгляд ее с удивлением остановился на раскрытом чемодане.

– Нет, я не хотел без тебя, – упавшим голосом ответил Николай Арнольдович. – И я улетаю в Москву.

Маргарита испуганно покраснела.

– У меня там была дочь, – с досадой, словно кто-то виноват в этом, объяснил он. – От женщины. Русской. Задолго до нас. До тебя и меня. Она родила тогда дочь. Ей хотелось. Потом мы расстались. И все. Я уехал. И вот эта дочь умерла.

Маргарита прижала ладони к своим продолговатым увядшим щекам.

– Как так умерла?

Волнуясь, она всегда переходила на французский.

– Не знаю. Я видел ее только в детстве, ребенком. Два раза. Сейчас вот она умерла.

Он слышал, что слова не подчиняются ему, проталкиваются сквозь горячую соленую кашу, которая наполнила рот, и только мешают. А как говорить? Что сейчас говорить? И главное, что нужно чувствовать?

Жена подошла к висящей в простенке иконе Богоматери и трижды медленно перекрестилась. Потом она повернула к Николаю Арнольдовичу лицо, на котором он с удивлением увидел то выражение, которое так сильно запомнилось ему со времен Машиного детства.

– Я приму все, что Он мне пошлет, – сказала она тогда, когда у Маши впервые диагностировали опухоль глазного нерва.

И все эти годы, пока они проверяли, сходили с ума, ездили на консультации, ждали результаты рентгенов и снимков, – все годы, пока им наконец не сообщили, что опухоль остановилась, сжимается, – он часто, слишком часто ловил на ее лице это странное выражение. Ему казалось, что какой-то еле заметный дым обволакивает ее, словно для того, чтобы спрятать отчаяние. Такое, которое больше никто не разделит. Николай Арнольдович понимал, что это Бог помогает Маргарите, защищает ее, чтобы она справилась со своим горем сама и даже ему, отцу Маши, была бы не в тягость.