Теплая птица - Василий Гавриленко

-Клади его на мою постель, - распорядился Олегыч.

 Он суетился: сунул автомат в переплетенье каких-то проводов, где его, пожалуй, потом и не найдешь, подкинул в печку большое березовое полено, хотя и без того жарко. Чувствовалось: машинист рад.

Шрам опустил меня на постель.

-Олегыч, есть, – попросил я.

-Один момент.

            Я поглощал горячий концентрат, как растения в жаркий полдень редкий дождь, и чувствовал, что тело мое наполняется живительной силой.

            Олегыч между тем приволок какие-то тряпки и перевязывал мне плечо.

            Ранение было пустяковым, - состояние оцепенения вызвал во мне пережитый страх, сильнее страха смерти. Страх с уродливой ухмылкой мутанта, страх-мутант, который теперь, под воздействием тепла, покоя, и осторожных рук Олегыча, медленно уходил, испарялся, как капелька влаги на щеке.

            -Спасибо, Олегыч.

            Я отдал машинисту пустую миску и приподнялся.

            -Лежи! – испугался он.

            Я послушно опустил голову на твердую подушку.

            Огонь мерцал, скованный железом печки, гудел в тщетном стремлении вырваться на свободу. Шрам сидел за столом, подперев голову кулаком. В красноватом свете буржуйки его изуродованное лицо выглядело печальным. Перед ним стояли три закопченные кособокие кружки.

            Олегыч, порывшись в проводах, выудил бутыль с зеленой жидкостью.

            -Последняя, - слегка смущаясь, сообщил он.

            Темная зеленка, блестя, потекла в кружки, приятно запахло спиртом. Полную до краев кружку, Олегыч протянул мне.

            -За что выпьем? – кашлянув, спросил он.

            «За отряд», - хотел предложить я, но Шрам меня опередил.

            -За Николая, - мрачно сказал он и одним глотком осушил кружку. Не моргнув и глазом, закусил тваркой.

            -За Николая, - вздохнул Олегыч.

            -За Николая.

            Перед моими глазами возникло лицо моего истопника, но не мертвое, а живое, когда мы с ним выпивали в вагоне конунга. Точно так же потрескивала буржуйка, а за стенкой вагона повизгивал ветер.

            -Еще, конунг?

            -Не хочу, Олегыч. И не называйте меня больше конунгом, хорошо? Какой я теперь, к черту, конунг?

            -И как нам тебя называть?

            -Называйте… Островцевым… Нет, лучше просто Андреем.

            -Андреем, так Андреем, - пожал плечами Олегыч.

            Мы замолчали. Каждый думал про свое, но, надо полагать, во многом это «свое» совпадало.

            -Олегыч, - вспомнил я. – Где пулеметчик, как его, Горенко?

            -Мертв, конунг … то есть Андрей, - пережевывая тварку, отозвался машинист. – Как ты с отрядом ушел, так почти сразу нагрянули питеры. Горенко убили, я в двигательном отсеке схоронился, а Шрам… Шрама разве поймаешь.

            Нечто похожее на улыбку мелькнуло на изуродованных губах.

            -Кстати, Шрам, как ты здесь очутился?

            Игрок молчал, и когда показалось, что он не ответит, вдруг заговорил.

            -Николай меня сюда привел. Я слаб был, шатался. Он плечо мне подставил. Слабое плечо. Дрожит, но ведет. Выходил меня. С Олегычем. Кормили. От себя отрывали. Только дури не давали. И прошла дурь.

            -Прошла дурь?

            -Он больше не наркоманит, - пояснил Олегыч, закуривая папиросу.

            -Да, - Шрам тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от нехороших мыслей. – Ты, конунг, меня пощадил. Не дал убить. Я запомнил. Я помню хорошо. Я пошел за отрядом. Николай погиб…

            Плечи игрока затряслись. Замерев, мы с Олегычем наблюдали, как рыдает этот сильный, но искромсанный Джунглями человек.

                                                                     8

                                                              ОЛЕГЫЧ

Я никому не приказывал, - не мог приказывать. Я просто сказал: «Мне нужно в Московскую резервацию». Шрам кивнул, а Олегыч и вовсе обрадовался.

            -Наконец – то.

            Я не удивился радости машиниста. Москва - его дом.

            Рассвет был красен. Марина рассказывала, что слово «красный» означало у бывших «красивый». Красная площадь. Но рассвет не был красив. Он был красен, - багровое, жгуче-холодное солнце залило мертвый город соком ядовитых ягод. Из моей памяти, - памяти Андрея Островцева, а не конунга Ахмата, выплыли строки:

                                Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,

                                  Отступая, заря оставляла огни в вышине,

                                  И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,

                                Умирая, светились и тяжко дышали во сне.[5]

            Строки были о вечере, а перед нами едва брезжил рассвет, но мне казалось, что я вижу на занесенных снегом кучах битого кирпича души, похожие на большие цветы.

            – Вот эту стрелку надо б перевести, - заговорил Олегыч. - Заржавела, стерва, но Шрам должен справиться. Ну – ка, Шрам!

            Рычаг стрелки сплошь покрыт рыжими чешуйками, рельсы, казалось, вросли друг в друга.

            Шрам плюнул на руки, - желтая тугая слюна на миг зависла в воздухе. Вцепился в рычаг. Надавил.

            -Не поддается, сучка.

            -Давай, - крикнул Олегыч и заскрипел зубами так, точно это он, а не Шрам, переводил стрелку.

            Игрок побагровел от напряжения.

            Визг железа, наверно, был слышен на километр вокруг.

            -Есть, - не удержавшись, закричал я.

            -Отлично, - спокойно сказал Олегыч. – Теперь отцепим вагоны, и пойдем налегке. Дасть Бог, прорвемся.

            Олегыч колдовал над приборами, время от времени отдавая Шраму короткие приказы. Здесь, в машинном отделении, Олегыч был не то конунг, но Бог. Я любовался им.

            Тепловоз прогревался долго, тонко подрагивая. Я опасался, что он не сдвинется ни на йоту. Но, когда Олегыч занял свое привычное место в кабине, в продавленном кресле, - тепловоз тронулся, с места в карьер взяв высокую ноту луженой механической глоткой.

            На стрелке сильно тряхнуло.

            -Не боись, - весело крикнул Олегыч.

            Тепловоз вырулил на запасный путь, проследовал мимо оставленных вагонов, - пустые кричащие пасти, все разграблено и сожжено. Даже вертолет с платформы сняли, проклятые питеры!

            Еще одна стрелка, и тепловоз на том же пути, которым он прибыл в негостеприимную Тверь. Только теперь следовал обратно, домой, в Московскую резервацию.

             Летящий в лоб снег, мелькающие пустоглазые здания, деревья в белых шапках веселили меня. И не только меня.

            -Наш паровоз вперед летит, - надтреснутым дискантом запел Олегыч. – В коммуне остановка!

            Тверь-зверь становился все реже, все меньше куч кирпича, остовов домов, труб и столбов, - и. наконец, растворился в Джунглях. Лапы деревьев щупали бока поезда, как хозяйка – курицу.

            Вот и мост. Вот и река. Зеленый ядовитый поток, поверженный великан,  Джунгли едва нашли место для его тела, стремящегося выйти за пределы берегов.

            Стрекот - далекий, но стремительно приближающийся.

            Тверь не отпускала: едва мы въехали на мост, как в небе перед тепловозом промелькнул вертолет. Пули зацокали по крыше. Одна пробила лобовое стекло и врезалась в пол рядом с креслом Олегыча.

            -Андрей, к сбивалке! – крикнул машинист.

            Сбивалкой он называл дыру в потолке и крупнокалиберный пулемет. Я кинулся вглубь тепловоза. Откинув тряпье, которым было прикрыто оружие, я с радостью убедился, что  оно в порядке.

            Пули снова зацокали по крыше.

            Впрыгнув в высокое кресло, я дернул рукоять пулемета. Он плавно повернулся на хорошо смазанных шарнирах. Молодец Олегыч, за всем успевает следить!

            -Шрам, открывай!

            Задвижка, скрывающая бойницу, отодвинулась, постанывая. Небо хлынуло навстречу, воздух, бесстрастно – холодный, ринулся в легкие; я задохнулся на мгновение, испытывая подобие восторга. Кресло поднялось ровно настолько, чтобы моя макушка не высовывалась, но обзор был достаточен. Я сразу увидел вертолет. Желто – свинцовая стрекоза, сверкающая на солнце.

            Поймав стрекозу в перекрестье прицела, я надавил на гашетку. Лента, извиваясь, исчезла внутри пулемета.

            На мгновение мне показалось, что я промазал, - вертолет продолжал двигаться с той же скоростью в том же направлении. Но вот черная полоска дыма прорисовалась у хвоста машины, стала четче и гуще, вертолет накренился и исчез из поля зрения. Упал ли он в реку, либо взорвался в воздухе, мы не могли узнать при всем желании: поезд преодолел мост и снова, изрыгая из трубы черный дым, пошел через Джунгли.