Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов

Камлаев развел в стороны руки, но ноги оставил сведенными.

— А полотенце с тебя кто будет снимать? — Альбина испустила удрученный вздох. — И все-то за тебя нужно сделать, — приговаривала она, сдергивая полотенце, не то отчитывая Матвея, не то над ним причитая. Ей осталось только «горе мое луковое!» воскликнуть, как восклицала, к примеру, в сердцах Матвеева мать, когда тормошила его, пятилетнего, полусонного, вертела так и эдак, одевая, поднимая то одну, то другую ногу, натягивая носок… но Альбина его «горем» все-таки не назвала. И теперь он возлежал перед ней совершенно голым, со втянувшимся животом и совершенно закаменевший. Тут она — и Камлаев опять не поймал (слишком быстро) — встала на постели, расставив ноги по обеим сторонам матвеевского туловища, распустила пояс кимоно и предстала перед ним во всей своей сокрушительной, убийственной наготе. И то, как она встала перед ним, и то, как избавилась от последней тряпки, и то, как провела по бедрам руками, и стояние ее во весь рост на кровати — с упертыми в бока руками, в попирающей Матвея позе — все это потрясло его несказанно и стиснуло горло мгновенным пониманием того, что точно так же она делала и миллионы лет назад и точно так же сделает и завтра, и через тысячи мгновенных лет и что в этом и заключается ее единственное назначение — давать таким, как он, впервые то, в чем каждый человек нуждается, наверное, всего сильнее в жизни. То, что рано или поздно происходит почти с каждым, а тот, кто попадает в это «почти», не может называться в полной мере человеком, если он, конечно, не монах и не инвалид с рождения.

А она уже уселась на него верхом, на ноги чуть повыше коленей, придавив всей тяжестью своих горячих, спелых бедер, причем накрепко, намертво придавив, так что он, пожалуй, и не смог бы ее скинуть, даже если бы захотел. И, не глядя на него (ни в глаза ему, ни в пах, а куда-то в пустоту), провела своими острыми ногтями по исподу Матвеевых ляжек, отчего все тело у него стянулось к низу живота, а в паху произошло нечто походящее на набухание первых почек весной… А затем — о, боги! о, невозможность смерти и погибель души! о, загубленная моя отдельность от всего остального мира! о, нарушенная цельность! о, похищенная самодостаточность! — обхватила сухою ладонью ту часть Матвеевой плоти, которую видели разве что мать да еще патронажная сестра в самом раннем детстве… обхватила и потянула, сдвигая кожу книзу, и тут тело Камлаева, который избегал туда смотреть, чуть ли не выгнулось дугой от острого, пронзительного ощущения, с каким не могло сравниться ничто испытанное ранее, натянулось не столько от удовольствия, не столько от боли, сколь от сознания какой-то непоправимой потери. То самое раздвоенное кроличье сердечко, что видел он разве что в медицинской энциклопедии, сейчас впервые было выставлено на свет, неприкрытое, не защищенное ничем.

— Так нельзя, — пробормотала она и без тени вопросительной интонации, и Камлаев не понял, почему так нельзя: потому ли, что нужно как-то иначе, другим прикосновением, другим движением, потому ли, что такого с ним, Матвеем, невозможно сделать в принципе.

Оно сделала еще короткое движение, природы которого он не мог сейчас понять, и уд его, на который он по-прежнему избегал смотреть, остался оголенным и вздыбленным. Тут Альбина уперлась ладонями в камлаевские бедра, чуть привстала, приподнялась и придвинулась низом своего живота вплотную к камлаевской мошонке. О, она не Альбиной была уже, не демонстраторшей одежды в Доме моделей на Кузнецком Мосту… Она сделалась женщиной как таковой и заключила в себе всех женщин вообще. Теперь она была Хлоя, Ликэнион, Лилит, Ева, Марлен. Она была Камлаеву сестрой, женой и матерью. Она давала Камлаеву жизнь и от него зачинала. Все качества, все свойства, все личные неповторимости сходились в ней, собирались в ложбинке между грудями, во впалом гладком животе, тяжелели в руках, хозяйски упертых в камлаевские ляжки. И тут она еще раз приподнялась, немного разведя ноги в стороны, и быстро опустилась на него, и ему впервые привелось испытать погружение, вталкивание, тугое вхождение, теснейший среди всех других ощущений обхват, когда она втянула, вобрала, вдавила отвердевший его уд в себя и сжала его сильными своими мышцами.

Он лежал совершенно бездвижно, как будто «на операции», в то время как она с безжалостной мерностью восходила и опускалась, вплотную прижимаясь бедрами к камлаевским ногам, и это продолжалось вечность, и она растравляла, изнуряла его, до тех пор пока он не захотел ее убить, и руки его сами двинулись и подхватили Альбину под груди с боков. Он сдавил ее, как показалось, до хруста костей и принялся подбрасывать, колотить о себя; своей яростью он будто вытеснял себя из себя самого; возникло ощущение, что он как будто раздвоился: одна часть существа его совершенно остервенела, а вторая как будто зависла под потолком и с изумлением взирала на покинутое тело. И он все бросал ее и сдавливал все сильнее, упиваясь своей невесть откуда взявшейся силой, открывшейся способностью подбрасывать ее, такую сильную, большую, словно невесомую. И была перед ним горячая, ненасытная нагота этой женщины, собравшей в себя всех женщин мира, и податливость, уступчивость ее боков была, и все большая ее мягкость, обессиленность, которой она будто благодарно отзывалась на каждый новый его швырок и удар. И вот она как будто немо восхитилась его внезапным всемогуществом и сначала изумленно охнула, а потом начала постанывать уже безостановочно и как будто все более удрученно и тяжело (как будто ей все труднее было дух переводить; при этом хрипловатый тембр обычной ее речи никуда не делся), а потом эти трудные охи слились в какой-то не то плач, не то в густой звериный хрип, и камлаевская раздвоенность окончательно пропала, перестал он висеть над самим собой и собрался воедино. Целым сделался он, и не только целым, но еще и громадным, разросшимся в бескрайний гул торжественных тромбонных аккордов, в котором, как молнии в небе, возникали и гасли неслыханные рисунки, высвечивались исполинские звуковые вертикали и затихали их отголоски. И ни одно созвучие не кончалось, а продолжалось и продолжалось до самых дальних акустических горизонтов. Что было внутри, что пребывало извне — уже было не нужно знать. И вдруг все это оборвалось, и руки его сами собой разжались, и показалось, что он весь сейчас истечет, перейдет в нее без остатка, без надежды на всякое возобновление жизни и с признанием бессмысленности всякого возобновления.

Какое-то время, не бывшее ни коротким, ни длинным, он оставался без сознания, а когда возвратился, увидел, что живот его покрыт любовной жижей — это капли спермы вытекли из нее. Поискал ее рукой, прошелся пальцами по позвонкам: она лежала ничком, в изнеможении, неподвижно.

— Ну, ты меня и напугал, — сказала она, не поднимая головы и как будто сама себя не слыша, совершенно оглушенная. — То лежал себе так смирно, а то вдруг как схватил меня — чуть сердце в пятки не ушло.

И Матвей испытал особого рода гордость — и от того, что перестал быть смирным, и от того, что схватил, и от того, что оглушил Альбину до полного бесчувствия, — а затем эта гордость как будто вышла на поверхность и испарилась куда-то, и он почувствовал полнейшую опустошенность, переходящую в незнание: он не хотел ни двигаться, ни говорить и абсолютно теперь не знал, как двигаться и что говорить.

Как будто с тяжелой досадой на то, что ей приходится двигаться, подниматься, Альбина согнула руки в локтях и, оттолкнувшись ладонями, перевалилась на бок и спустила ступни на пол. Взяла полотенце и протерла ему живот. Поднялась, завернулась в еще одно полотенце и оставила Матвея в одиночестве. Матвей уже не чувствовал себя Матвеем. Тяжело, как с ворочаньем мельничных жерновов, определялся он, какое имя должен носить теперь.

— …И как теперь жить дальше? — как будто угадывая камлаевские мысли, не то насмешливо, не то сочувственно сказала вернувшаяся Альбина. — Задумался, да?

— Еще чего? — отвечал он как бы даже и с возмущением. — У меня все расписано, как на железной дороге. Я четко знаю, как и для чего мне жить. И знаю, что будет завтра. — Но по правде сказать, так твердо он не был уже уверен ни в чем. Расписание его досконально отстроенной жизни, которая была похожа на прямой, безостановочный лет курьерского поезда, показалось ему вдруг чрезмерно схематичным, однозначным и потому не вызывающим больше доверия. Линейное движение от старта к финишу, с наращиванием темпа, пианистической изощренности, музыкального могущества, с нанизыванием лучших концертных залов, со все расцветающим и расцветающим грохотом аплодисментов показалось ему сейчас скучным, неинтересным. Показалось, что этот четкий, однозначный план жизни отрезает Матвея от каких-то жизненно необходимых токов, исключает его из важнейших силовых полей, которые располагались будто по обе стороны от той линии движения, которую он выбрал.