Адская игра. Секретная история Карибского кризиса 1958-1964 - Александр Фурсенко

Роберт Кеннеди подчеркнул, что Белый дом ожидает скорого ответа. Он хотел бы получить его от Большакова до отъезда в Париж 30 мая. Большаков запросил Москву. Белый дом просил сообщить, получил ли Хрущев это сообщение{66}. В Вашингтоне ходили слухи, что Вена закончится неудачей. Друг и коллега Кеннеди по сенату Майк Мэнсфилд посоветовал президенту быть готовым отказаться от встречи, если «она грозит превратиться в простой обмен мнениями»{67}. Слухи отражали озабоченность ближайшего окружения президента 29 мая Кеннеди обратился к Макджорджу Банди с просьбой выяснить, что говорят ученые о Берлине. Имеется широкий спектр мнений, ответил Банди, от левых, представленных Уолтером Липпманом и Томми Томпсоном, до правых, представленных Дином Ачесоном и Дином Раском. «Ни те, ни другие не ставят под сомнение необходимость гарантии нашего доступа в Берлин. Различия лишь в том, имеются ли у СССР какие-либо законные интересы, которые мы со своей стороны могли бы гарантировать»{68}.

Как и братья Кеннеди, Хрущев также нуждался в советах близких ему людей, чтобы собраться с силами и мыслями перед саммитом. Он был в Киеве, когда в Москву поступила депеша Большакова. Хрущев не был готов ответить на новые вопросы Кеннеди и вновь выказал себя упрямцем. Неважно, встретятся они один на один или в присутствии всего ЦК, Хрущев не собирался менять своих намерений. Но по приезде в Вену он согласился на несколько встреч наедине.

Хрущев ехал в Вену поездом через Польшу и Чехословакию (Братиславу). Когда поезд пересекал чешскую границу, Хрущев пробежал глазами информацию о своем американском оппоненте. Шеф вашингтонской резидентуры КГБ сообщал, что «надежный человек, близкий к Роберту Кеннеди», хотел довести до сведения Кремля, что Джон Кеннеди очень надеется на успех саммита. Президент Кеннеди также благосклонно отнесется к приглашению Хрущева на следующий саммит в Москву. Сотрудник КГБ предположил, что это сообщение инспирировано Робертом Кеннеди{69}.

У Хрущева были все основания ожидать в Вене содержательных бесед с президентом. Кеннеди не раз прощупывал советское руководство. Но он поднимал не те вопросы. В глазах Хрущева запрещение испытаний ядерного оружия больше отвечает американским, чем советским интересам, так как у США имеется количественное и качественное преимущество в производстве ядерного оружия. Кроме того, режим инспекций, навязываемый американцами, бросает вызов советскому суверенитету. Боязнь шпионажа со стороны американцев также служила причиной отказа от сотрудничества в космической области. Кеннеди предстояло получить в Вене суровый урок.

Опасения Кеннеди сразу же оправдались. Хрущев начал говорить о Берлине, прощупывая молодого президента. Инициативы, о которых Джон Кеннеди сообщал через брата, не оказали никакого воздействия на советского лидера. В первый же день переговоров Хрущев их отмел. Сначала он сказал, что не будет обсуждать проблему ядерных испытаний вне широкого контекста полного уничтожения ядерных арсеналов СССР и США. Затем он отмахнулся от обсуждения совместных космических проектов. Такое сотрудничество, как и запрещение испытаний, невозможно без полного разоружения{70}.

В первый день саммита на горизонте маячила тень Кастро. Кеннеди признал, что нападение на Кубу было ошибкой, но неодобрительно отозвался о новой доктрине Хрущева поддержки «священных войн», дав, таким образом, советскому лидеру повод обвинить США в поддержке колониальных и реакционных режимов. Хрущев критиковал США за то, что они не понимают истоков национально-освободительного движения, видя в нем происки внешних сил, а не стремление народов свергнуть своих угнетателей. Приход к власти Кастро — естественный процесс. «Фидель Кастро — не коммунист, — сказал Хрущев, — но вы своими действиями можете так вышколить его, что он в конечном счете действительно станет коммунистом». Конечно, советский лидер знал о сложной ситуации на Кубе и о том, что сейчас Кастро считает себя большим коммунистом, чем пять месяцев назад до вторжения США на Кубу. Хрущев играл на неуклюжести американской политики в отношении к кубинской революции, символом провала которой стал крах операции в Заливе Кочинос. Он предостерег Кеннеди, что политика США в отношении Кубы «чревата серьезной опасностью», и выразил пожелание, чтобы конфликт между США и Кубой был решен путем «мирного соглашения»{71}.

По вопросу запрещения ядерных испытаний серьезных дискуссий тоже не получилось. Кеннеди понял, что Хрущев не намерен вести никаких серьезных обсуждений, пока не добьется своих целей по берлинскому вопросу. Хотя Кеннеди не хотел обсуждать эту проблему, он все же пошел на одну уступку. После завтрака он отвел Хрущева в сторону и попытался заставить его раскрыть основную линию на переговорах. Кеннеди дал понять, что США могли бы согласиться с сепаратным советско-восточногерманским договором, если Запад сохранит право доступа в Западный Берлин и свои войска там.

Это обсуждение также оказалось безрезультатным. Кеннеди не мог представить, что советский лидер с такой легкостью ставит под удар советско-американские отношения ради Берлина. Разве он не понимает прочность обязательств Америки в отношении оккупированного города? «Если вы хотите войны, — сказал Хрущев, — то это ваша проблема».

На утреннем заседании второго дня саммита Кеннеди выразил Хрущеву недовольство по поводу того, что саммит не оправдывает его, Кеннеди, ожиданий. Советский лидер угрожал ему Берлином, не думая о путях уменьшения напряженности. Кеннеди заявил, что он приехал в Вену не для того, чтобы услышать от Хрущева слова о решимости СССР подписать сепаратный мирный договор с ГДР или узнать, что США отказывают в праве присутствовать в Западном Берлине. «Я приехал сюда, — сказал Кеннеди, — в надежде улучшить отношения между нашими странами»{72}. Хрущев оставался глух к призывам Кеннеди. Он предупреждал, что, невзирая на противодействие Вашингтона, Кремль подпишет в декабре мирный договор с Восточной Германией. К концу дня Кеннеди окончательно потерял надежду на достижение компромисса с Хрущевым по этому или любому другому вопросу, за исключением, возможно, нейтралитета Лаоса. Когда закончилась первая и, как оказалось, последняя встреча Кеннеди с Хрущевым один на один, Кеннеди заметил: «Нас ожидает холодная зима».

Венский саммит сильно разочаровал Кеннеди. Он считал, что сделал все возможное для улучшения климата во взаимоотношениях двух сверхдержав. Он пошел против большинства своих советников, предложив новый договор по запрещению ядерных испытаний, согласился с ничьей по Лаосу, признал, что Советский Союз имеет основания бояться перевооружения Германии, и даже упомянул о новом статусе Берлина. Однако из российского камня оказалось невозможным выдавить воду. Одним из немногих, кто понимал глубину разочарования Джона Кеннеди, был его брат. Роберт через общительного Большакова пытался наладить конфиденциальный контакт с Хрущевым. Но несмотря на все его усилия, мало что изменилось в результате саммита в Вене. Пожалуй, только соглашение по Лаосу, но даже оно зависело от того, сдержит ли Хрущев слово. Не было оснований полагаться на договоренность с СССР по вопросу о третьем мире. Позже Роберт Кеннеди вспоминал Вену как решающий момент в политическом образовании брата. «Вена была очень поучительным уроком. Впервые президент встретил человека, с которым невозможно было обменяться мнениями и почувствовать, что в этом есть смысл»{73}. В общем, заключает Роберт, «это был для него шок»{74}.

Глава 3. Кондор и Мангуста

Через месяц после встречи в Вене Никита Хрущев созвал в Овальном кабинете Кремля внеочередное совещание своего ядерного мозгового треста, участников которого Леонид Брежнев, член Президиума ЦК, ведавший ядерными вопросами, любил называть «бомбовиками». Овальный зал, представлявший собою классический амфитеатр, примыкал к личному кабинету Хрущева. Его использовали тогда, когда на заседание Президиума ЦК приглашали большое количество экспертов со стороны.

Среди тех, кто занял места в амфитеатре, находился известный физик-ядерщик и будущий лауреат Нобелевской премии Андрей Сахаров. «Хрущев сразу объявил нам о своем решении, — вспоминал Сахаров, — в связи с изменением международной обстановки и в связи с тем, что общее количество испытаний, проведенных СССР, существенно меньше, чем проведенных США (тем более совместно с Великобританией) осенью 1961 года, возобновить ядерные испытания». Сахаров отправился на это заседание в надежде добиться «взаимопонимания с высшим руководством, с Никитой Сергеевичем». Он был озабочен тем, что Кремль не советуется с учеными. В 1957 году Хрущев объявил об одностороннем моратории, не дав ученым и разработчикам ядерного оружия времени, чтобы запланировать последние испытания. Хрущев разрешил провести несколько секретных взрывов под водой в Тихом океане в 1959 году, но с 1958 года Москва в основном придерживалась запрета. Ученые не допускались к определению политики Кремля и имели лишь самое общее представление о тех соображениях внешнеполитического характера, которые влияли на решение Хрущева. Насколько это было известно таким ведущим ученым, как Сахаров, придерживаясь моратория, Хрущев соблюдал «некое неофициальное соглашение». «Как всегда, — вспоминал позднее Сахаров, — решение Хрущева возобновить испытания оказалось неожиданным для тех, кого оно самым непосредственным образом касалось». Курчатовский институт, который руководил ядерными исследованиями, не готовил графика взрывов на 1961 год{1}.